Предчувствие - [69]
А однажды приснится что-то, не имеющее отношения к жизни. Пусть даже та же самая комната. Вдруг она утратит связь с будущим? Вдруг бесчисленные крупинки предстоящего перестанут нестись из темноты? Проведет двумя пальцами по пыльному зеркалу, прочертив кривую линию. Две почти повторяющие друг друга изогнутые линии. Включит настольную лампу. Тусклый луч смешается с серостью утренних сумерек. Два свечения затемнят друг друга. Да, будет вот так стоять перед этим кусочком темного света в белой стене. Без мыслей. Лишь гигантские белые птицы, вестники из других времен. Их грай. Кавалькада их вскриков. Они сохранятся. В этой воображаемой комнате.
Представьте, как он съежится у окна. Перед тянущимся из окна светом. Или темнотой. Не важно. Перед горизонтом жутких, бесконечно разворачивающихся «сможет быть». Продолжит проваливаться в неначинающуюся жизнь. А никуда не ведущие дороги все так же будут разветвляться за окном. Множиться. Пустеть. Нет, предметы не станут более четкими в шепоте рассветных сумерек. В дыму. В двоящемся одиночестве. Наступит неспешная тишина. Напоминающая затишье, предшествовавшее началу жизни, и покой, который придет после того, как жизни снова не станет. Тишина продлится не один день. Предвещая бездны, горы будущих слов.
Эпилог
или, скорее, заключительный эпиграф
Снежинки станут ударяться о теплое стекло. Сначала будут таять. Но прилетят новые. Очень быстро, как на ускоренной видеозаписи. Заразят холодом стекло. Налипнут снегом. Окрепнут льдом. Сперва сквозь них что-то будет видно, потом ничего. Растворяющиеся в метели звуки города. Покажется, что это плеск волн, разбивающихся о гору дома. Шум их осколков, собирающихся в новые валуны, чтобы снова штурмовать неприступную скалу. Их невыносимый, спасительный шум. Нет, тишина комнаты не впустит звуков, они будут разбиваться о ее толстые, непроницаемые стены, как те самые слепни, врезавшиеся когда-то в стекло кабины машиниста. Начальника летящего в ночь поезда. Вряд ли его кто-нибудь вспомнит. Тем более совершенно неясно, кого именно вспоминать. Покажется, что спрессованная тишина вот-вот взорвет комнату. Тогда он и решит открыть окно.
Птицы тут же сядут на подоконник. Встряхнут заснеженными крыльями и разложат перед ним свои крохотные сокровища. Выжидающе поднимут головы. И вдруг раздастся нечто похожее на звон будильника. Да, нечто, заставляющее проснуться. Бесконечное дребезжание, не собирающееся прекращаться. Уличающий его в чем-то неизвестном ему самому, но неоспоримом, как все предстоящее. Загремит сжавшийся в углу подоконника, старый, покрывшийся изрядным слоем пыли, давно превратившийся в нечто вроде музейного экспоната телефонный аппарат, теперь никто уж и не вспомнит таких – с вращающимся диском, который почему-то очень захочется назвать циферблатом, пусть и лишенным по какой-то блажи пары делений. Еще ни разу не подававший голоса телефон, выглядевший навсегда сломанным. Подумать только! Ни дать ни взять двойник аппарата консьержки из первого, давно всеми позабытого эпизода! Да, затрезвонит почем зря, хоть уши затыкай, почти что подскочит от оглушительного дребезга! И как не вовремя! Но довольно восклицаний. Ведь этот дурацкий звонок спугнет птиц именно в тот момент, когда Петр определится с выбором, протянет руку. Но они уже подхватят свои нити, кольца, серпы, свечи и разлетятся, а Петр, еще не успев даже осознать масштаб разочарования, машинально схватит изогнутую трубку, а другой рукой зачем-то поднимет с подоконника аппарат, высвободив змеящийся кабель. Шнур упадет на пол, подняв облако пушистой пыли. Вестники расправят крылья и неподвижно закружат в воздухе. Их еще будет видно. Застывшие, каменные крылья. Широкие, распластанные тени. Померещится, что их шеи обвиты змеиными хвостами. Птицы процарапают на небе несколько неясных, изломанных линий. Уже через мгновение черные точки в громадной пустоте неба исчезнут, пропадут, словно последний ориентир в разрушенном бомбардировкой городе.
Поднеся трубку к уху (да, после нескольких мгновений гулкой тишины – точь-в-точь как в одной всем известной, но прочитанной до конца лишь самыми терпеливыми читателями книге; чего уж там – Петр и сам увязнет на пятом томе), он услышит нечто невозможное, нечто, заставляющее забыть все, даже снежных птиц: голос своей бабушки.
Я тут, внизу, напротив твоего окна, в телефонной будке, посмотри, помахать тебе рукой?
Помаши, да, и я тоже сейчас помашу, только телефон поставлю.
Петя, внучок, вот что тебе скажу, нельзя соскучиться сильнее, чем теперь, возвращайся уже ко мне, довольно странствовать!
Да, сейчас, прямо сейчас спрыгну, конечно!
Бог с тобой, зачем прыгать, что за глупости, спустись по лестнице, я подожду, никуда ведь не денусь. Времени же предостаточно.
Да, да, предостаточно, но только скажи, ты ведь простишь меня за ту книжку, простишь, ведь правда?
Да что ты, Петенька, о чем разговор, какая книжка, я уж давно прости…
Голос прервут гудки. Он прокричит в окно, что сейчас спустится, и тут же выскочит за пределы комнаты. Побежит по коридору к двери на лестницу, помчится вниз, хватаясь за перила, за стены с осыпающейся штукатуркой, за холодный воздух. Вот так скроется в змеящихся лестничных пролетах, поспешив навстречу ничуть не изменившейся за все эти годы бабушке, которую, конечно, никогда не увидит. Он, уже начинающий седеть. Нет, не станем преувеличивать. У него по-прежнему не будет ни одного седого волоса.
«Пустырь» – третий роман Анатолия Рясова, написанный в традициях русской метафизической прозы. В центре сюжета – жизнь заброшенной деревни, повседневность которой оказывается нарушена появлением блаженного бродяги. Его близость к безумию и стоящая за ним тайна обусловливают взаимоотношения между другими символическими фигурами романа, среди которых – священник, кузнец, юродивый и учительница. В романе Анатолия Рясова такие философские категории, как «пустота», «трансгрессия», «гул языка» предстают в русском контексте.
«В молчании» – это повествование, главный герой которого безмолвствует на протяжении почти всего текста. Едва ли не единственное его занятие – вслушивание в гул моря, в котором раскрываются мир и начала языка. Но молчание внезапно проявляется как насыщенная эмоциями область мысли, а предельно нейтральный, «белый» стиль постепенно переходит в биографические воспоминания. Или, вернее, невозможность ясно вспомнить мать, детство, даже относительно недавние события. Повесть дополняют несколько прозаических миниатюр, также исследующих взаимоотношения между речью и безмолвием, детством и старостью, философией и художественной литературой.
Что нового можно «услышать», если прислушиваться к звуку из пространства философии? Почему исследование проблем звука оказалось ограничено сферами науки и искусства, а чаще и вовсе не покидает территории техники? Эти вопросы стали отправными точками книги Анатолия Рясова, исследователя, сочетающего философский анализ с многолетней звукорежиссерской практикой и руководством музыкальными студиями киноконцерна «Мосфильм». Обращаясь к концепциям Мартина Хайдеггера, Жака Деррида, Жан-Люка Нанси и Младена Долара, автор рассматривает звук и вслушивание как точки пересечения семиотического, психоаналитического и феноменологического дискурсов, но одновременно – как загадочные лакуны в истории мысли.
«Прелюдия. Homo innatus» — второй роман Анатолия Рясова.Мрачно-абсурдная эстетика, пересекающаяся с художественным пространством театральных и концертных выступлений «Кафтана смеха». Сквозь внешние мрак и безысходность пробивается образ традиционного алхимического преображения личности…
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.
Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.