Отдых в Греции - [4]

Здесь нет руин, Тесеев и Персеев, здесь местное южное население, плохо сочетающееся с представлениями об античности, но все равно: сейчас я — частичка Греции. Мы как бы вне всего. Просыпаюсь я безо всякого будильника, прекрасно выспавшимся, как раз чтобы неспешно свершить утренний туалет и выйти к завтраку. Это дома нужен будильник, чтобы каждое утро с усилием продирать глаза. После завтрака я возвращаюсь к себе в номер, беру свою соломенную шляпу; сбегаю единым духом по свежевымытой лестнице, от которой веет влажной прохладой, двери отеля бесшумно расступаются передо мной, и вот я на вольном воздухе. Стоя на ступенях, я как будто еще раз просыпаюсь (балкон не в счет, с него все кажется каким-то чуть-чуть игрушечным). И я следую, как это у меня уже заведено, по своему обычному маршруту, чувствуя себя немножко Кантом, который, говорят, в этом вопросе был весьма консервативен; по его прогулкам горожане даже проверяли часы. Такой точностью я похвастаться не могу, но ведь я же далеко не Кант. Звенят цикады. И я иду. Перебегаю, шустро семеня, дорогу и через ограду вижу слегка волнующуюся синеву моря и сам становлюсь чуточку взволнованным. Я знаю, море прохладное, несмотря на длительную предшествующую жару. Волны, ласковые издалека, но вполне ощутимо шлепающие тебя по ноге, по спине. Надо купить банку пепси-колы, так у меня заведено. Гречанка-продавщица настолько прекрасна, что глаза каждый раз отказываются поверить в увиденное, хотя видели они ее всего лишь вчера. Я чувствую в животе холод и пустоту, когда первый раз за день вижу ее. Пока даю ей деньги, беру банку и сдачу, я чувствую, что я где-то не здесь, на каком-то небе. Не иначе на седьмом. И почему-то так обидно думать, что она забудет меня.

Наконец, кончается полоса пляжа, кончаются прибрежные ресторанчики. И мой путь заканчивается скалистым обрывом. Я спускаюсь к воде. Ничего вокруг меня, только камень да вода. (Небо над головой.) Ну, разве еще какой-нибудь любитель уединения расположился где-нибудь вдалеке. Я остаюсь в плавках, достаю полотенце и ложусь на него.

О чем я думаю, лежа под обрывом у моря?

Да так. О многом. Обо всем.

Время затишья. Море плещется каким-то домашним, комнатным плеском.

Я вспоминаю, что я есть. Бывает, знаете, вода нальется в уши после купанья, и ходишь, недослыша. Я так и живу — с водой в ушах. И только сейчас вода вылилась из ушей. Помните ощущение тепленькой водички, вдруг образовавшейся в ухе? слышимость резко обогащается множеством ранее не слышимых звуков, звуковых оттенков. Да, я все-таки действительно существую. Да, теперь я вижу, что я существую.

Закрываю глаза и чувствую, как я парю, парю. И нету мне ни дна, ни покрышки.

Зеленые кольца перед закрытыми глазами.

Жаль, что нет чаек. Я, как это положено, долго-долго провожал бы их в небе глазами.

Море иногда чуть добрызгивает до меня.

Вся жизнь проходит передо мной бесконечными титрами.

Кто я? Я старик, вышедший из темного и промозглого дома на завалинку, на солнышко. Я обломок. Хорошо старику, обломку кораблекрушения, греть свои старые, почти не прогреваемые, как океаническая глубь, кости. Там тьма и холод.

Я старый простреленный солдат с деревянной ногой. Как будто я не покидал окопов Сталинграда лет двадцать, с тех пор, как у меня начал ломаться голос. Я воевал больше чем полжизни.

И теперь ветеран лежит и перебирает в памяти все, что там всплывает.

Дожил ли он до Дня Победы? Не знаю. Война-то хоть закончилась? Будем надеяться…

Я понял, что моей жизни пришел конец, и мне ничего не остается, как просто доживать ее. А в чем разница между «жить» и «доживать»? Жить — это когда не знаешь, что будет дальше. А доживать — это когда все наперед знаешь. Я знаю все наперед. Потом меня закопают. Жирная точка. Жирная, как тот чернозем.

Я умру, а кислые зеленые яблоки так и будут покачиваться на ветке, прячась в яблоневых листьях. И осеннее солнце будет играть на них.

Все дальше относит меня от моего детства. От моих лопухов, от моих одуванчиков.

И все-таки я надеюсь, что в жизни смерть — не главное.

«В этот ранний час на озере, в лодке, возле отца, сидевшего на веслах, Ник был совершенно уверен, что никогда не умрет».

Привет моему отцу. И поколению моего отца.

Я жил, потому что хотел выжить. А почему я хотел выжить? Тут, по-моему, был не один страх смерти. Я как-то чувствовал, что обязан жить. Что жить — надо. А откуда взялось это чувство, — я уже не знаю.

А впереди еще много дней. Будут еще какие-то люди. Какие-то обстоятельства. Проблемы, проблемки. Неприятности. И приятности тоже будут. Вот как сейчас, например. Лежать у моря с закрытыми глазами или смотреть, лежа навзничь, на небо. Музыка и книги, города Европы, джунгли Суматры, пустыни Азии. Еще не раз обожрусь гармонией, всласть урыдаюсь — над вымыслом, над былью, над чем угодно.

Я иногда испытываю печаль, но отчаяние — никогда. Довольно. Мне надоело отчаяние. Мне надоело страдать. И я перестал.

Я спокоен и медлителен, как солженицынский зэк.

Своей жизнью я доволен. Честно.

Я гнушаюсь любых поз, всяческого гениальничанья, замашек проклятого поэта. Я хочу выглядеть как можно более обыкновенным, видя в этом свою высшую честь. А был грех, был грех, не гнушался. Это очень большой соблазн: он сгубил не одного и еще многих сгубит. Пьянство. Безобразия. Ходишь вечно небритый, вонючий. Но я преодолел соблазн.