Отдых в Греции - [3]

…А еще, в те времена и в тех местах, было дерево «карагач», от которого во мне осталось только название, — впрочем, вспоминаю темную, старую, какую-то оскудевшую, всю изборожденную глубокими морщинами кору… нет, не вспомнить, мясо «сайгачина», о котором в наших северных, сугробно-еловых краях, насколько помню, тогда не слыхали, пластилин по всей квартире, за который меня гоняли, а я не поддавался. Пластилин… О, сколько можно вспоминать о нем! …рогатки с тоненькими резинками, иногда круглыми в сечении, иногда квадратными — большой и указательный пальцы, перекатывая между собой резинку, чувствуют маленький, но все-таки уголок; рогаточные пульки — обкуски проволоки, сглаженные знаки «<», всеобщее рогаточное помешательство, захватившее, конечно, и меня, конфискация рогаток милицией, рогаточные разборки между враждующими кланами — там рогатки модернизировались чуть ли не до уровня арбалетов; коробок спичек, на котором изображено: «XXX лет со Дня Победы», пышные тополя с толстыми, гладкими, блестящими от солнца листьями, такой лист вызывал во мне смутное желание взять его, как блин, обеими руками за бока и откусить от него смачный, сочный кусок… И полынь, полынь… Прибитая к земле полынь, не осмеливающаяся уходить от нее.

Вернемся, однако ж, в настоящее. Дорога перед отелем, где я живу, рассечена надвое газоном с выводком пальм на нем. Как ни благороден эвкалипт — пальма благороднее. Впрочем, эти пальмы были низкорослые, коренастые, в их толстых сильных стволах было что-то от ног мула, было что-то копытное в расширенных основаниях их стволов. Высокая пальма — это другое. Когда говорят о грации, благородстве пальм, имеют в виду пальмы высокие.

Между прочим, прислонитесь к стволу такой высокой пальмы, посмотрите вверх — и вы увидите вентилятор. Прислонитесь, посмотрите — а потом скажете мне, видели ли вы вентилятор или нет.

(Кстати, у вышеупомянутой дороги есть одно интересное свойство, скорее даже отсутствие такового — я нигде не нашел на ней пешеходного перехода. А машины носятся туда-сюда, поэтому ее нужно не переходить, а перебегать; на другой берег попадаешь с чувством крупной жизненной удачи.)

Вернемся на минутку к эвкалиптам. Все бы ничего, но только вот эвкалипт, как я недавно узнал, не дает тени. А я живописал переход из одуряющего солнца в тень. Как же быть? Я помню и тень, и бабушкин запах. Вероятно, смешал в одну кучу два близких по времени впечатления. А может, и не близких, может, далеких. Теперь уж не разобраться. Но поучительно.

Вернемся на минутку к цикадам. Цикады, как выяснилось, вовсе не кузнечики. Полумошки-полужучки какие-то, довольно противные вблизи. Разновидностей — тьма. Вот так. Поучительно.

Я на двухнедельном отдыхе в Греции, под Афинами. Чувствую я себя человеком относительно преуспевшим — особенно это чувство преуспеяния проступает именно здесь, за границей: еще с советских времен загранпоездка есть знак, а может быть, даже символ успеха для жителя нашей страны. Сейчас, когда многие побывали за границей, да и пускают теперь туда без проблем, эта аура сильно подрассеялась. Но что-то все же осталось. Да и в конце концов — все-таки не у каждого есть деньги, чтобы мотаться по грециям. Живу я в приличном отеле. (Не застав советских «гостиниц», я быстро привык к заграничным «отелям». Отели я делю на «плохие» и «приличные», я никогда не назову отель «хорошим», как, вероятно, разорившийся миллиардер не назовет хорошими те дыры, в которых ему теперь приходится ютиться. Сам я провел детство до четвертого класса в поселке городского типа за чертой города, в комнате, где жило пять человек, с общими деревянными сортирами во дворе — теперь вам, надеюсь, понятно, откуда идет мой снобизм.) В общем, если без дураков, отель у меня — превосходный. Он тенист и прохладен, как оазис. Здесь покой и достоинство, как в храме Божием. В лифте звучит MTV, чтобы тебе не стало скучно за те пять секунд, пока едешь. В мое отсутствие в комнате производится уборка; после этого вид у нее прямо-таки нежилой. Шведский стол по утрам, и обильный, более чем обильный, ужин с семи часов (как раз, кстати, тогда, когда врачи рекомендуют ничего уже больше не есть). В трапезной (не знаю, как ее называть, — не столовой же) сидишь среди двунадесяти языков. Попадаются и русские. Американцев, естественно, слышно громче всех, то и дело разносится их победоносная гнусавость. Вечерами здорово кайфовать в немноголюдном баре, сидеть в его подсвеченном полумраке и пить соки и капуччино, чередуя их с сигаретами. А по утрам славно выходить на балкон из кондиционерной прохлады — потрясающее ощущение контраста между прохладой и жаром. Хорошо прогреть свои старые кости. Перед моим балконом — бассейн. У бассейна лежат великолепно сохранившиеся сорокалетние женские особи, коричневые от длительной прожарки, старики с дряблыми животами и шишковатыми коленями, карапузы, семенящие за упрыгивающим от них надувным мячом. Кое-кто плавает или плещется.

А за бортом температура — 35 градусов. Солнце здесь не жжет, оно жгет. Очень жарко и сухо вокруг, море дает некоторую прохладу вблизи себя, но оно бессильно против ощущения беспощадной сухости — я все время помню, что вода в море морская, ее нельзя пить. Впрочем, сухая жара несравненно лучше, чем влажная, так что жаловаться не на что. Мой отель, конечно, не единственный здесь, их тут целое скопление; стало быть, мой оазис — не оазис, а лишь часть этого большого, всеобщего оазиса; впрочем, не совсем всеобщего — пускают сюда только тех, кто здесь, так сказать, прописан. Если выйти на балкон моего номера, то увидишь (за бассейном и прочей курортной дребеденью) горы очень близко, они крутые, скалистые, дикие, кажется, когда смотришь на них, что человек там никогда не бывал, более того — на них даже ни разу не падал человеческий взгляд. Но по контрасту с горами, если повернуть голову чуть вправо, хорошо виден — тоже очень близко — небольшой городок — даже поселок, если сказать по-нашему, — мирно, комфортно, надолго (навсегда) обосновавшийся у подножья этой горной гряды. Городок, этот средиземноморский райцентр (здешнее море называется Эгейским, но не столь это важно), слыхом не слыхал ни о каких диких горах, ни о каких необитаемых землях. Так он и соседствует с суровой горной грядой; они как бы служат живым отрицанием друг друга, но так и продолжают сосуществовать. После городка горы тянутся недолго, они резко обрываются в море. И дальше море, море, море. Море без берегов. А если повернуться на 180 градусов (мы все еще стоим на моем балконе), то мы увидим первым делом, конечно же, мой номер, но если мысленно пробуравить его взглядом, то через пару-тройку километров мы опять увидим море. Море без берегов. Мы на краю земли. На мысе Доброй Надежды. (Название-то какое, Бог ты мой!) Есть только одно направление, где мы не окружены ни горами, ни морем — это направление на Афины; туда ведет длинное и скучное шоссе. А так — мы почти отрезаны от большого мира, только это шоссе связывает нас с ним, и то по нему нужно долго ехать, прежде чем, наконец, начнет появляться город. Почти все здешнее небольшое побережье — один сплошной пляж. Море видно почти отовсюду. Ресторанчики, забегаловки. Микромагазинчики, почти, в сущности, киоски, где продаются кепки, соломенные шляпы, газеты на многих языках (русского нет), прохладительные напитки. Местных жителей, кстати, тоже полно; чуть поодаль от скопления всего курортного начинаются уже их скромные белые жилища. Еще чуть дальше, в другую сторону — городок у горной гряды, про который я уже говорил.