Оправдание и спасение - [6]

Разлили напиток по чашкам, все стали поздравлять Тасю с Викентием, пить за их здоровье, кричали «горько».

— За вашу любовь! — говорит стриженая, в очках, сама еле сдерживается от смеха. Все опять хохотать начали, заливаются, остановиться не могут. А как отсмеялись, музыкант с гребенкой серьезно так говорит:

— А ведь любви никакой нет! Есть лихорадка и болезнь! Вроде проказы или оспы. Расстройство всего организма. Делаешься, будто пьяным. По себе знаю…

Ночью уже сидят Тася с Викентием в своей комнате. Тася протянула руку к Викентию, коснулась его лица, смотрит, а он спит. Сидит она, боится шевельнуться, чтобы не разбудить. Рука затекла, она все смотрит на его лицо, шепчет еле слышно:

— Нет у меня на свете никого, кроме тебя… Если бы можно было здесь, в тюрьме, остаться, я бы осталась. Я счастлива, что себя потеряла. Мне кажется, ты для меня родился, а я — для тебя. И нам друг без друга никак нельзя. Я благодарю судьбу за встречу с тобой…

Через три дня Тася уехала. Вернулась домой, не успела в квартиру войти, все сразу к ней кинулись.

— Живая! Слава тебе, Господи! А мы читаем в газете: катастрофа! Говорим: там же Тася! Сами не знаем, что и думать…

А Тася им:

— Поздравьте меня… Я теперь мужнина жена…

— Это ничего, — говорит дедушка. — Это не беда. Главное, что живая!

Ольга Леонтьевна сначала даже не поняла, о чем это Тася, а потом до нее дошло.

— Вы что, — спрашивает, — поженились? А свадьба?

Да так на диван и повалилась. До вечера ее валерьянкой отпаивали.

— Что ж, — говорит дедушка, — свадьба так свадьба. Погуляем.

А Дорик, как всегда, ухмыляется:

— Тут в одном доме тоже свадьба была… Колупаева рассказывала. Гости собрались, хозяйка в погреб полезла за продуктами. Пошла и пропала. Хозяин за ней — и тоже пропал. Родственник какой-то спустился — и его нет. Так что оказалось? У них там в подвале баллоны стояли с жидким азотом. Для холода, кто-то посоветовал. А крышки плохо прикручены. Пары азота, сами понимаете. Вот вместо свадьбы — похороны…

— При чем здесь жидкий азот? — спрашивает дедушка. А Ольга Леонтьевна, как в себя пришла, спрашивает:

— Что-то я не пойму… Он что, у нас жить будет, уголовник этот?

— Ты его не знаешь, мама, — чуть не плачет Тася.

— Как же я с ним буду? — недоумевает Ольга Леонтьевна. — Я не смогу…

— Размениваться надо — вот что, — предлагает Дорик.

Дедушка слушал эти разговоры, слушал, потом говорит:

— Мне сегодня булавки всю ночь снились. К чему бы это?

— Ну, размениваться, так размениваться, — согласилась Тася. А дедушка опять:

— Вот я знаю, если, к примеру, вода студеная снится, будто ты пьешь ее, это значит, у тебя в желудке змея завелась. А вот к чему булавки — это я уж и не припомню…

А как дали объявление о размене, через день в доме гостья — чистенькая такая старушка, на шляпке цветочки.

— Я по объявлению, — говорит.

Тася как раз дома одна была, Ольга Леонтьевна с Дориком дедушку гулять повели. Ходила старушка по комнатам, смотрела. Потом увидела у Таси пианино.

— Сыграйте мне что-нибудь, деточка… Тысячу лет не слышала живой музыки… Мой отец был прекрасный пианист, профессор консерватории. У нас в доме музыка не смолкала.

Стала Тася ей играть. Старушка слушала, слушала, потом вдруг и заявляет:

— Я ведь адмирала Колчака знала, Александра Васильевича. Любовь у нас с ним была… Роковая…

Сказала и опять музыку слушает, потом снова:

— Мне тогда двадцать три года было. Замужем уже пять лет, сыну два года. И у Александра Васильевича семья. Мы с его женой очень дружны были. А каждая встреча с ним — праздник. Разбуди меня ночью, спроси: что я хочу? Я бы только и сказала: видеть его. Вот я и призналась ему в любви. А он мне: «Я вас больше чем люблю…» Это было в зале Морского собрания, в Ревеле…

Тася все играет, не останавливается, старушка слушает.

— Потом Александра Васильевича арестовали в поезде, — продолжает она. — Я была тоже там. И не могла его оставить. Пошла с ним в тюрьму. Это в Иркутске… По своей воле… А, в сущности, за все время мы вместе мало были. Все больше порознь. Разве что в Японии. Я уехала туда от мужа. А Александр Васильевич ко мне приехал. Какие были дни! И как мы были счастливы! В тюрьме уже, гуляем мы с ним во дворе, нам давали раз в день свидание, он сказал как-то: «А что? Неплохо мы жили в Японии! Есть о чем вспомнить!» Я видела в глазок, как его уводили. Свалил меня тогда мертвый сон. В тот самый час, как прощался он с жизнью. Как душа его скорбела смертельно. Вот так, наверное, спали в Гефсиманском саду ученики… А после его гибели началась моя вторая жизнь с ним — тайная. Тридцать лет в тюрьмах, лагерях, ссылках. Семь раз арестовывали. И все время любовь к нему… Только ею и жила…

Старушка еще посидела немного и стала собираться. Вынимает из сумочки какое-то письмо и протягивает Тасе:

— Вот его письмо. Вы прочтите… Зовут меня Анна Васильевна…

— Вы уже ухо́дите? — спрашивает Тася. — А как же обмен?

— Что вы, деточка! — отвечает Анна Васильевна. — Какой обмен? Я же давно умерла. Я уже много лет мертвая…

— Тогда, может быть, чаю? — как-то невпопад спросила Тася.

— Спасибо, деточка. Не пьем мы чаю… Не пьем…

Ушла старушка, Тася понять не может: была она или нет?