Моряк из Гибралтара - [21]

— Настоящий современный мужчина,— заметил я,— всегда пьет аперитив.

Она внимательно посмотрела на меня.

— Что с тобой? — снова спросила она.

— Если некто одним восхитительным ясным утром, полный здоровья и сил, возвратился с охоты к своей семье, но прежде чем войти в пещеру и обрести счастье, вдохнул полной грудью свежий запах лесов и рек и спросил себя, чего же ему еще не хватает для полного счастья, кроме жены, и прочего, если он уже мечтал об аперитиве до того, как тот был изобретен, то этот тип был реальный гениальный Адам, первый, кто предал Бога, и кровный брат нам всем.— Я замолчал, исчерпав себя.

— Чтобы рассказать это, ты заставил меня приехать в Рокку? — сказала она и, не дождавшись моей реакции, продолжила: — Поверь мне, ты не должен больше оставаться на солнце.

— Нет, не яблоком искушал их змей. На землю упало гнилое яблоко. Наш Адам нагнулся за гнилым яблоком, вдохнул его запах, и тот понравился ему. В гнилом, забродившем, червивом яблоке начал образовываться кальвадос, и он открыл… алкоголь. Ему не хватало только этого, ибо он был умным.

— Прошу тебя,— умоляла Жаклин,— ты должен пойти в воду и смочить затылок.

— Ты действительно так думаешь?

С этими словами я побежал к морю, окунулся и тотчас же выскочил. Желание выпить пастис крепло. Но я не сказал об этом Жаклин.

— Тебе лучше?

— Все нормально, я просто шучу.

— Не часто на тебя находит такое,— сказала она,— я даже забеспокоилась. Но говорят, что солнце здесь ужасное.— Через мгновение она добавила с извиняющимся видом: — И потом я хотела попросить тебя пойти со мной в камыши. Хочу позагорать голой.

Я согласился, и мы, карабкаясь по дюнам, направились в сторону камышей. Они были сухие, черные и настолько густые, что заглушали даже шум моря.

Жаклин расстелила полотенце и сняла с себя майку. Я лег на землю достаточно далеко от нее. Я думал о перно [5], только чтобы не думать о медяшках. По крайней мере я старался не думать об этом.

— Что с тобой происходит? — спросила Жаклин.— Вот уже несколько дней ты сам не свой. Я чем-нибудь виновата перед тобой?

— Нет, не то,— сказал я,— думаю только, что нам надо расстаться.

Слева над нами высились белоснежные гряды Каррарских гор. С другой стороны на холмах, по контрасту с ними, деревушки казались мрачными за своими каменными стенами, виноградниками и инжирными деревьями.

Она молчала. А я подумал, что белая пыль, которую я видел на улицах Сарцаны, была, вероятно, мраморной пылью.

— Я не понимаю,— сказала она наконец.

Прежде чем ответить, я выждал несколько мгновений.

— Нет, ты понимаешь.

Когда она уедет, подумал я, пойду посмотреть на карьеры каррарского мрамора.

— Но почему, почему вдруг ты решил так?

— Это не вдруг. Я тебе говорил еще до Флоренции, в музее.

— В музее,— произнесла она со злостью,— ты говорил о министерстве.

— Да, но для меня это одно и то же. Я остаюсь в Италии.

— Но почему? — спросила она испуганно.

Может быть, она тоже пойдет со мной в карьер смотреть, как добывают мрамор.

— Я не люблю тебя. И ты знаешь это.

Я услышал всхлипывание. Один всхлип. Она ничего не ответила.

— Ты тоже больше не любишь меня,— сказал я как можно теплее.

— Это невозможно,— воскликнула она,— что я сделала?

— Ничего. Я не знаю.

— Так нельзя,— вскричала она,— мне ничего не понятно.

Жара усиливалась.

— Ну? — кричала она.

— Я остаюсь в Италии,— сказал я.

Она помолчала немного, а потом сказала убежденно:

—Ты сумасшедший.— Затем она продолжила, но уже другим тоном, вызывающе: — А можно узнать, что ты собираешься делать в Италии?

— Не знаю. Пока останусь здесь. А потом — не знаю.

— А я?

— Ты возвратишься…

Она овладела собой и перешла в наступление:

— Я не верю тому, что ты говоришь.

— Придется поверить.

И тут она расплакалась, беззлобно и тихо, как будто долго ждала моего признания. Зная, что когда-нибудь услышит его, всеми силами отгоняла от себя это знание.

Камыш, не пропуская ни малейшего ветерка, стоял неподвижно. Я весь покрылся потом, вспотели даже складки век и волосы.

— Лжецу нельзя верить,— сказала она, все еще плача,— я не могу тебе верить.

— Теперь я вру намного меньше. А что, тебе хотелось бы, чтобы я врал в такой момент?

Она меня не слушала, продолжая плакать. Затем проговорила сквозь рыдания:

— Ты всегда был лжецом. Я потратила жизнь на лжеца.

Я не мог ничего возразить на это. Надо подождать. Я не видел яхту с тех пор, как мы забрались в камыши. Мне очень хотелось видеть ее. Она придавала мне силу и надежду. Я почувствовал, что пора уходить.

— От лжеца,— продолжала Жаклин и, помолчав, добавила,— и труса… всего можно ожидать.— Ее тон стал угрожающим.— Это точно.

Я медленно, почти незаметно, приподнимался. И вот из-за камышей опять появилась сверкающая белая яхта. Между яхтой и мной, в десяти метрах от нас, я увидел лежащую женщину. Она загорала. Я сразу же понял, что это американка.

— Ты можешь говорить, что хочешь,— сказала Жаклин,— но я знаю, ты вернешься в Париж.  Ты слишком труслив, уж я-то знаю тебя…

Я ничего не ответил. Я просто не слушал ее. Я смотрел на женщину. А она не видела нас. Она лежала, положив голову на руку. Другая рука покоилась на груди. Ноги были слегка согнуты, она казалась спящей. Должно быть, жара была ей нипочем.