Идея купить эту лошадь понравилась им тогда всем троим. Пусть хоть затем, чтобы заработать на курево для Жозефа. Во-первых, это была какая-никакая, а все-таки идея, и это значило, что у них еще могут возникать идеи. К тому же лошадь хоть как-то связывала их с внешним миром, и они чувствовали себя менее одинокими, еще способными что-то получить от этого мира, пусть немного, даже ничтожно мало, но все-таки получить нечто, чего у них до сих пор не было, и забрать к себе, на пропитанную солью равнину, где сами они давно пропитались тоской и горечью. Такая это штука, перевозки: даже из пустыни, где ничего не растет, можно что-то вытянуть, перевозя через нее тех, кто там не живет, людей из большого мира.
Это продолжалось неделю. Лошадь оказалась слишком старой — гораздо старше, по лошадиным меркам, чем мать, — настоящей столетней старухой. Она честно пыталась делать то, что от нее требовали и что было явно выше ее сил, потом околела.
Когда они снова остались без лошади на этой дикой равнине, им стало тошно, так тошно среди вечного бесплодия и одиночества, что они тут же решили отправиться назавтра в Рам, поглядеть на людей и хоть немного развеяться.
Их ожидала там встреча, которой суждено было изменить всю их жизнь.
Выходит, всякая идея хороша, если только она заставляет человека шевелиться и что-то делать — пусть даже шиворот-навыворот, например, покупать издыхающих лошадей. Да, всякая идея хороша, даже если она оборачивается жалкой неудачей, потому что по крайней мере обостряет жажду перемен, которая никогда не овладела бы ими с такой силой, если бы они с самого начала считали свои идеи никуда не годными.
Итак, в тот вечер, около пяти часов, издали, со стороны Рама, в последний раз раздался жесткий стук повозки Жозефа.
Мать покачала головой.
— Что-то рано, наверно, желающих нашлось не много.
Вскоре послышались крики Жозефа, щелканье кнута, и повозка появилась на дороге. Жозеф сидел впереди. Сзади — две малайки. Лошадь шла еле-еле, даже не шла, а волочила ноги, царапая копытами дорогу. Жозеф нахлестывал ее кнутом, но он мог с тем же успехом хлестать дорогу. Поравнявшись с бунгало, Жозеф остановился. Женщины слезли и двинулись пешком по направлению к Каму. Жозеф спрыгнул с повозки, взял лошадь под уздцы и свернул на дорожку, ведущую к бунгало. Мать ждала его на площадке перед верандой.
— Она вообще не желает больше идти, — сообщил Жозеф.
Сюзанна сидела в тени под бунгало, прислонясь к свае. Она встала и подошла к ним поближе, не выходя, однако, на солнце. Жозеф распряг лошадь. Ему было очень жарко, по щекам из-под шлема стекали струйки пота. Покончив с этим делом, он отступил от лошади на шаг и принялся ее осматривать. Мысль затеять эти перевозки, чтобы попытаться хоть чуть-чуть подработать, пришла ему в голову на прошлой неделе. За двести франков он купил все, что нужно, — лошадь, повозку и упряжь. Но не мог же он знать, что лошадь попадется такая старая? По вечерам, когда ее распрягали, она неизменно отправлялась на покрытый молодыми всходами склон перед бунгало и стояла там часами, свесив голову. Изредка она принималась щипать траву, но словно по рассеянности, как будто дала себе зарок больше никогда не есть, но на секунду вдруг забылась. Никто не понимал, что с ней, даже учитывая ее старость. Накануне Жозеф принес ей рисовую лепешку и несколько кусков сахара в надежде пробудить у нее аппетит, но, понюхав угощение, лошадь равнодушно вернулась к сомнамбулическому созерцанию всходов риса. Наверняка за всю предыдущую жизнь, прошедшую в перевозках древесины из леса на равнину, она никогда не ела ничего, кроме желтой высохшей травы на раскорчевках, и в теперешнем своем состоянии уже не имела желания пробовать что-то новое.
Жозеф подходил к ней, гладил по холке.
— Ешь! — кричал он. — Ешь!
Лошадь не ела. Жозеф вначале говорил, что у нее, наверно, туберкулез. Мать говорила, что нет, просто лошадь, вроде нее самой, хочет тихо подохнуть, потому что ей надоело жить. И все-таки до сих пор она не только каждый день проделывала путь от Рама до Банте и обратно, но и отправлялась сама по вечерам на склон — еле волоча ноги, но все-таки сама. Сегодня — нет, сегодня она стояла перед Жозефом неподвижно. Только время от времени слегка пошатывалась.
— Дело — дерьмо, — сказал Жозеф. — Она даже не хочет идти пастись.
Подошла мать. Она была босиком, в большой соломенной шляпе, надвинутой до бровей. Жидкая седая косица, перехваченная резинкой, вырезанной из автомобильной камеры, свисала ей на спину. Широкое гранатового цвета платье без рукавов, сшитое из местного производства материи, было вытерто на выпуклостях груди, низкой, но все еще полной, свободно колыхавшейся под платьем.
— Я говорила тебе, не покупай ее! Двести франков за подыхающую клячу и полуразвалившийся драндулет!
— Заткнись, если не хочешь, чтоб я свалил отсюда, — сказал Жозеф.
Сюзанна вышла из-под бунгало и тоже подошла к ним. На ней, как и на матери, была соломенная шляпа, из-под которой выбивалось несколько каштановых прядей с рыжеватым отливом. Она была босиком, как Жозеф и мать, в черных штанах до колен и голубой кофте без рукавов.
