Моряк из Гибралтара - [22]

— Что опять с тобой? — спросила Жаклин.

— Ничего,— ответил я наконец.— Если хочешь, можно вернуться, вместе выпьем перно.

Должно быть, я выглядел совершенно растерянным. Она рассердилась:

— Ты не любишь перно,— сказала Жаклин,— не надо врать, умоляю тебя.

Женщина открыла глаза и посмотрела в нашем направлении, но не увидела нас. Я боялся, что она услышит нас, и заговорил тише:

— Но я действительно хочу перно, я сам удивляюсь.

Ее гнев внезапно прошел.

— У меня есть лимоны,— сказала она с какой-то кротостью,— ложись. Не хочу уходить вот так, не поговорив как следует. Надо поговорить.

— Не думаю, что надо еще говорить,— сказал я,— сейчас давай вместе выпьем аперитив, это лучше, чем разговаривать.

— Ну, ложись,— протянула она,— что ты там делаешь?

Может быть, она заметила, что я куда-то неотрывно смотрю.

— Ложись же наконец,— вскричала Жаклин,— говорю тебе, у меня есть лимоны, я разрежу сейчас один.

Спокойное, влажное лицо, растрепанные волосы говорили, что американка действительно спит. Ее рука поднялась с груди и легла на глаза.

Красива ли она? Но я плохо видел ее. Она лежала, повернувшись к морю. Да, она очень красива.

— Да ты слышишь меня в конце концов или нет?

И так как я даже не пошевелился, она встала, чтобы посмотреть, что так привлекает мое внимание.

Жаклин держала в руке купальную шапочку, на которой лежали две половинки только что разрезанного лимона. И увидела ее. Шапочка выпала из рук, и две половинки лимона покатились по земле. Она не произнесла ни слова. И даже не подобрала лимоны. И снова легла. Я тоже лег следом за ней.

Мне больше нечего было сказать. Все случилось само собой, я просто позволил этому случиться. Я взял половинку лимона, которая упала возле меня, и выжал ее прямо себе в рот. Мы молчали. А над нашими головами, над нашей ужасной жизнью светило солнце.

— Ты смотрел на нее? — спросила наконец Жаклин. Ее голос звучал теперь по-другому, хрипловато-медлительно.

— На нее. Пока ты говорила, я смотрел на нее.

— Я говорила не для себя, а для тебя.— Она взяла полотенце и накрылась им.— Слишком жарко.

Это была неправда, но что еще она могла сказать?

Я почувствовал к ней теплое дружеское чувство. Мне показалось, что ей холодно. Я избегал смотреть на нее, но хорошо видел, как она дрожит. Попытался найти подходящие слова, чтобы как-то утешить ее, но не находил их.

Повисло тягостное молчание. В воздухе ощущалось присутствие женщины, я думал только о ней. И Жаклин знала это, она должна была знать, что если меня и мучит что-то, так это то, что я не могу встать, чтобы снова увидеть ее. Я мог смотреть на эту женщину, больше того — хотел этого, в то время как Жаклин страдала. Она поняла теперь, что я не солгал. И теперь эта очевидность еще объединила нас. Она погрузилась в свою боль, как корабль, подорвавшийся на мине, погружается в море. Мы вместе стали свидетелями события, которого невозможно избежать. И по меньшей мере несколько минут солнце безжалостно освещало правду нашей жизни. Оно жгло так сильно, что вызывало настоящую боль. Но Жаклин, лежа совсем обнаженной под своим полотенцем, все сильнее дрожала Я был не в состоянии что-либо сделать для нее. Да и что мог сделать, ведь сам я не страдал. Мучился только от того, что не имел возможности встать. Единственное, что я был в силах сделать для нее,— еще немного потерпеть это обжигающее солнце.

— Ты хочешь остаться здесь? — спросила она наконец.

— Скорей всего,— ответил я.

Внезапно она опять разозлилась, но теперь это уже ничего не значило.

— Есть более важная причина? — усмехнулась она.

— Успокойся,— сказал я,— потрудись успокоиться и понять.

— Бедняжечка,— насмехалась она,— бедненький мой.

— Я же сказал тебе: думаю, что останусь здесь.

Она больше не слушала меня, лишь повторяла то, что уже говорила:

— Твое основное качество — ты большой трус, И я не верю в то, что ты сказал. Даже если ты сам уверен, я знаю, что ты не способен на решительный поступок.

— Думаю, что на сей раз способен.

Я очень убежденно произнес последнюю фразу. Ее гнев сразу пропал.

— Если это из-за министерства,— внезапно просяще сказала она,— я тоже могу уйти оттуда, мы найдем что-нибудь подходящее.

— Нет, ты не уйдешь из министерства.

— А если уйду?

— Ты останешься. Что бы ты ни говорила, что бы ты ни делала, я больше не могу.

Она снова начала плакать.

Женщина встала. На ней была зеленая майка. Ее стройное тело возвышалось над нашими головами на фоне неба. Она направилась к морю.

Увидев ее, Жаклин перестала плакать и замолчала. Я больше не мог переносить солнечного жжения. Я понял, что терпел его только потому, что ждал, пока она встанет и пройдет передо мной.

— Пойдем искупаемся,— предложил я.

Она опять стала просить надтреснутым голосом:

— Ты не хочешь, чтобы мы еще поговорили?

— Нет, это лишнее.— Я надел майку.— Пойдем искупаемся вместе,— снова предложил я, стараясь изо всех сил придать голосу теплоту.— Это то, что у нас получается лучше всего.

Она опять заплакала, но на этот раз беззлобно. Я взял ее за плечи:

— Дней через восемь ты внезапно увидишь, ты начнешь думать, что, может быть, я прав. А потом постепенно будешь становиться намного счастливее. Со мною ты не была счастлива.