Метелло - [51]

Люди слушали его, рассыпавшись по склону холма, сидя, а больше стоя на коленях — им казалось, что так они лучше отдыхают. Здесь собралось триста с лишним человек всех возрастов, от чернорабочего, не достигшего еще и двадцати лет, до самого старого каменщика, которому перевалило за шестьдесят. И это был уже не Ренцони. Тот поселился в Импрунете и жил на иждивении овдовевшей дочери и ее детей; один из его внуков, чернорабочий призывного возраста, присутствовал сейчас на митинге.

Старейшим был теперь Липин. Он стоял, прислонясь к дереву, в нескольких шагах от Дель Буоно и посасывал погасшую глиняную трубку. Был он маленького роста, но, несмотря на возраст, держался очень прямо. Липпи выступил первым.

— Вот я хочу кое-что сказать.

— Молодец, старина! — закричали ему.

— Лед тронулся! Недаром стоит такая жара!

— Да ну вас! Мне не до шуток!

Его хитрые глазки сверлили присутствующих, как два буравчика. Слушать его было настоящее удовольствие: к его словам относились вполне серьезно, и в то же время они неизменно вызывали смех.

— Я за забастовку, я всегда был за нее. Хочу только сказать: удивляюсь я тебе, Дель Буоно. Разве можно так разговаривать с людьми? Вот ты угрожаешь. Да знаешь ли ты, что я, с твоего разрешения, могу сделать? Суну свою трубку в карман, и тогда посмотрим, кто кого!

Свои слова он подкрепил жестом; все это помогло преодолеть некоторую стесненность, овладевшую было даже самыми решительными и объяснявшуюся необычностью обстановки.

Веселье, вызванное выступлением Липпи, расшевелило всех. Вот поднялось три, пять, десять рук — не в знак несогласия, а чтобы получить слово и выразить на свой лад высказанные Дель Буоно мысли, которые они разделяли. Это выглядело так, словно каждый, поскольку они уж решили рискнуть, чувствовал потребность повторить вслух свои собственные доводы, подбодрить самого себя. Да, это было риском для всех. Но если бы даже ими не владело чувство возмущения и оскорбленного достоинства, положение, в котором они находились, должно было заставить их решиться. Неуверенность в завтрашнем дне, а порой и просто голод толкали их на это.

— Возьмите мой случай… — сказал один из них.

Это был молодой еще человек, темноволосый, с мягким, но решительным выражением глаз, с худым лицом, небольшими усиками и реденькой растрепанной бородкой. Он был в жилете, без пиджака и без воротничка, рубашка у ворота была застегнута на запонку.

— Всем, кто меня знает, известно, что мне двадцать восемь лет, я подмастерье каменщика. Зовут меня Аминта Доннини. Сам я из Понте а Эма, работаю на строительном участке Бадолати, на улице 20-го Сентября, а раньше был чернорабочим у Тайути. Тополек меня знает.

Метелло утвердительно кивнул головой, а Дель Буоно сказал:

— И я тебя знаю. Продолжай, не стесняйся!

— Взять хоть бы мой случай, говорю. Десять лет назад, до того как стать каменщиком, я был батраком. А в деревне для поденщиков и тогда уже находилось все Меньше работы. Ну а кроме того, разве батрак — это профессия? Ты раб и фатторе и крестьянина. Хозяин о тебе знать ничего не знает. Ты раб раба, над которым стоит другой раб. А отсюда и работа самая тяжелая и заработки меньше, чем у любого подручного на стройке.

— Еще бы! — пробормотал молодой Ренцони. — Иначе кто покинул бы Импрунету!

— Теперь слушайте дальше. Прежде чем уйти в солдаты, я дал слово одной неплохой девушке. Ну и взял у нее задаток. Теперь она моя жена, и нет ничего зазорного в том, что я об этом рассказываю. В Понте а Эма все это знали. Ей пришло в голову сказать об этом на исповеди, и приходский священник исключил ее из числа «Дочерей Мадонны»[48]. Слух об этом обошел всю деревню. А я был уже на военной службе. Ну как же мне было не жениться на ней, лишь только меня демобилизовали?! Женился я, конечно, и потому, что мы любили друг друга. Но пошли мы в муниципалитет, а не в церковь. И не потому, что я какой-нибудь заядлый безбожник, а потому, что, едва вернувшись из армии, я приходскому священнику кровь из носу пустил, за что и попал на семь месяцев в Мурате.

— Жаль было бы, Аминта, если ты хоть раз промахнулся! — закричали ему.

— Можете мне поверить, что обошлось без промахов! Священник был еще достаточно молод, чтобы выдержать любые побои. Я подумал об этом, когда его дубасил. Потом я решил считать, что военная служба растянулась для меня на три с половиной года вместо трех. Это случилось два года назад. Моя жена родила незадолго до того, как я вышел из Мурате.

— Я вижу, ты мастер давать задатки! — сказал Липпи, и по склону, озаренному солнцем, прокатился шумный взрыв смеха.

Аминта засмеялся вместе с другими и сказал:

— Ведь это после трех лет военной службы, пойми ты!

Казалось, однако, что замечание Липпи и вызванное им веселье погасили пыл молодого каменщика. Он огляделся вокруг и, хотя больше уже никто не смеялся, поколебавшись секунду, быстро закончил:

— Я хочу сказать, что теперь у нас двое ребят, младшему уже восемь месяцев, а мы до сих пор не можем зажить своим домом. Жена все еще у родителей в Понте а Эма, а я шесть дней в неделю ночую в бараке на строительном участке. По воскресеньям мы встречаемся, как жених с невестой, на улице, потому что ее родители крестьяне и земля, на которой они работают, принадлежит церкви. Священник разрешил им держать у себя мою жену с детьми, но пригрозил согнать с земли, если узнает, что они пустили меня к себе хотя бы на час. Это, по-вашему, справедливо? — спросил Аминта, повышая голос. — Справедливо, что человек, работающий день-деньской вот уже два года, не может снять себе лачугу, чтобы жить вместе с семьей?