Метелло - [52]

Он замолчал, взял бутылку с водой и стал пить, держа ее на некотором расстоянии от губ.

— Что ж, — спросил у него Дель Буоно, — выходит, что тебя забастовка устраивает?

— А как же? — ответил Аминта, утираясь рукавом. — К чему бы я тогда говорил? — И тотчас добавил: — Я обращаюсь к тем, кто пришел из деревни, кто, как и я, попадает домой раз в неделю, даже если у них и нет такого несчастного стечения обстоятельств, как у меня. Разве это жизнь — шесть дней в неделю спать на строительном участке, есть большей частью всухомятку даже после работы, а по субботам маршировать по пятнадцать-двадцать километров в темноте, чтобы принести домой… да что тут принесешь?! Если бы наши жены не брали стирку и не гнули спины на поденщине не хуже нас, так нечем было бы и детей накормить! Но у других хоть дом есть, а у меня и того нет… Я обращаюсь к вам, к тем, кто пришел из деревни, — повторил он. — Разве это справедливо, чтобы над нами так издевались?!

Ему ответило сразу несколько голосов, прозвучавших нестройным хором:

— В прошлом году мы попались на приманку!

— Они нам обещали прибавку, вот мы и вернулись на работу через две недели. Но теперь нас не проведешь!

— И потом, никто ведь не знал, как быть дальше. Мы не по своей воле стали штрейкбрехерами.

— А на деле так оно и получилось!

— Не говорите все сразу! — крикнул Дель Буоно. — И не будем ворошить прошлого. Теперь не до взаимных упреков. Важно, чтобы это послужило нам уроком. Берите пример с хозяев: видите, как они умеют держаться вместе? На этот раз даже инженер Бадолати, самый крупный подрядчик и как будто не такой уж скупой, лишь только начался разговор по существу, сразу пошел на попятный, как и все они. Ну, так кто же еще хочет слова?

Последовало молчание, стало слышнее и как будто ближе стрекотанье цикад и чириканье птиц, стаями пролетавших над верхушками деревьев и взмывавших в небо.

— Ну давайте же! — подзадорил Джаннотто.

— Как уже говорил Дель Буоно, нужно, чтобы выступили те, у кого есть какие-либо возражения, — сказал Метелло.

И здесь он вдруг обратился к Олиндо, причем глаза у него смеялись, а в голосе смех слышался еще явственней:

— Например ты, Тинаи!

«Так вот куда он гнет!» — подумал Олиндо, сидевший в нескольких шагах от него, и, несмотря на жару, весь похолодел, его даже в дрожь бросило.

— Ты работаешь здесь недавно, — продолжал Метелло. — Как по-твоему, правильно ли мы поступаем?

В ответ Олиндо пробормотал:

— Что за вопрос? Конечно! У меня тоже есть кой-какой опыт работы в шахте, который… — он не договорил и, словно проглотив последние слова, уставился на брата, и во взгляде его были не только смирение и привязанность, но и злоба, и досада. — Почему ты обращаешься именно ко мне?

— Да так просто. Нужно же было спросить кого-нибудь, чтобы расшевелить людей, а с кого же начинать, если не со своих?! — в голосе Метелло звучала покровительственная нотка старшего товарища и вместе с тем победителя.

— Дай-ка слово мне, Тополек!

— Давайте послушаем Немца!

Это был сорокалетний человек, высокий, тучный, полнокровный — не скажешь даже, что каменщик! Но в действительности он всю жизнь работал на стройках и еще мальчишкой помогал чернорабочим замешивать раствор. Теперь Пио Бутори стал каменщиком первой руки и работал на одном участке с Метелло, Липпи и Ренцони-маленьким. И не было человека, который бы не знал и не уважал его! Правда, он любил выпить, ну а кто этого не любит? Случалось, что он выпивал и лишку, но только после работы, когда стемнеет. И за это уменье пить его уважали еще больше. В 1886 году он эмигрировал в Германию. Работал в Кёльне, в Лейпциге и вернулся хоть и без сбережений, но веселый, в добром здравии и с семьей, которой обзавелся, живя среди «немчуры». Вот потому-то его и звали теперь Немцем — ведь он жил в Германии, женился на немке и их десятилетняя дочка была даже не блондинка, а прямо-таки альбиноска. Сам же Пио был большой и толстый, с широким добродушным лицом, побагровевшим сейчас еще больше обычного — он задыхался от жары.

Все то, что он сказал, и то, как он сумел это выразить, несомненно, повлияло на общее мнение.

Он вынул изо рта травинку и начал говорить:

— При всем уважении к Аминте я должен сказать, что вовсе не надо быть, подобно ему, на грани отчаяния, чтобы голосовать за забастовку. Мы уже достаточно долго говорим о ней, а тем временем товарищи из Турина и Неаполя подали нам пример. В Бари, в Ливорно и в других местах уже не первую неделю идет борьба с хозяевами. Кроме того, я считаю, что наивно ставить раздельно вопрос о городских и о деревенских. Мы, горожане, правда, ночуем всегда дома, но кто скажет, что мы катаемся как сыр в масле? У меня девочка с трудом объясняется по-итальянски, потому что проводит целый день с матерью, а не со мной. И это понятно. Ну ладно — или, вернее, неладно! Взять ей учителя я могу, только если откажу себе в вине или еще в чем-нибудь… Сейчас работы хватает, но эти мерзавцы подрядчики всю кровь из нас выпьют! Норма в полтора метра кладки на день — это не шутка и не каждый с ней справится. Ты, Дель Буоно, умеешь говорить об этих вещах и только что сказал лучше, чем я… Вот почему я утверждаю, что мы должны бастовать не только из-за каких-нибудь там тридцати-сорока чентезимо прибавки. Слов нет, они нам нужны. Камни вопиют об этом. Так кому же мы тут рассказываем о своих несчастьях, будто вшей друг у друга ищем? Я, разумеется, говорю только от своего имени… Я за забастовку не только потому, что нуждаюсь в этой мизерной прибавке, но и потому, что, по-моему, имею на нее право!