Китовый ус - [105]
Виктор Михайлович был вторым ее вот таким знакомым, и первым, которому она решилась из любопытства назначить свидание. Говорила она ночью из-под одеяла, чтобы не слышали в другой комнате родители, весь день готовилась к свиданию, ждала его радостно и трепетно. Она, конечно, понимала, что оно не состоится, но ведь девчонки тоже назначали свидания и нарочно не приходили.
В пять часов она подъехала на кресле к окну, повернулась к нему спиной, взяла в руки зеркало и стала смотреть на аптеку. Так она всегда делала — их квартира была на шестом этаже, и Таня из своего кресла улицу не видела. Появился Виктор Михайлович, и вначале было интересно — пришел человек, которому она назначила свидание, но потом Таня поняла, что в свидании нет ничего необыкновенного. Может быть, Виктор Михайлович показался ей намного старше, чем она думала, может быть, она еще не понимала, что свидания волнуют, когда любишь. Виктор Михайлович прохаживался возле аптеки, а Тане становилось стыдно — она обманула ни в чем не повинного человека, раскаивалась в легкомыслии и хотела уже позвать маму и попросить ее выйти на улицу и извиниться перед Виктором Михайловичем, но было стыдно признаваться в этом и маме. Она мысленно умоляла Виктора Михайловича: «Уходите, уходите же, разве вы не понимаете, что вас обманули? Почему же не уходите, какой же вы глупый!» А Виктор Михайлович ходил и ходил, не зная, какие мучительные страдания причиняет девушке, перед которой за эти сорок пять минут открылась вся бездна ее несчастья и вся неотвратимость своей судьбы. Она оцепенела от сознания всего этого, но когда Виктор Михайлович швырнул цветы пингвину, Таня пронзительно вскрикнула. В комнату вбежала перепуганная насмерть мать, Таня разрыдалась и все ей рассказала… Виктор же Михайлович, вернувшись из командировки, как-то употребил странное это выражение: «И вот приехал я в Москву, а тут Вася!» Он озадачил им своих сотрудников, они стали подумывать, что их шеф не так уж понятен, как раньше предполагалось. Лабораторные остряки взяли «Васю» на вооружение, и пока они превращали выражение в банальность, Виктор Михайлович вошел в обычную колею, избавился от шатко-неопределенного «и. о.» перед названием должности и с еще большей убежденностью в правоте собственных принципов продолжал жить в точном соответствии со своими кривыми.
ГРАХОВ
Суд назначили на понедельник, и поэтому Алексей Грахов в воскресенье уже был в Москве. Вернулся из деревни от тетки, где провел почти весь отпуск — выпивал по утрам кувшин теплого парного молока, косил до рези в позвонках высокую, едва ли не по пояс траву, таскал на горох красавцев язей, собирал грибы-ягоды. Искал занятие по душе и не по душе, однажды даже помогал теткиному соседу ловить в болоте лечебные пиявки, тот сдавал их в областную больницу — только бы отдохнуть, не думать о своей жизни, о шагах, предпринимаемых Антониной, теперь уже, можно сказать, бывшей женой, о сыне, очень взрослом и самостоятельном десятилетнем Алексее Алексеевиче, который, как несовершеннолетний, должен будет остаться с матерью. Обидно и несправедливо, но оставаться Алексею Алексеевичу с Антониной…
Грахов приехал домой с чемоданом, теткиными подарками — несколькими банками варенья, черника пополам с лесной земляникой, тяжелым ведром маслят — первых, молоденьких, крепких, которые тетка отварила с укропом, душистым перцем, смородиновым листом. На прощанье она долго и подробно растолковывала, как Антонине надлежит довести до ума грибы, а затем, не надеясь на мужскую понятливость в подобных делах, пожертвовала племяннику вырезку из какого-то женского журнала.
Поднявшись на лифте, Грахов еще издали в коридорной полутьме увидел на двери второй кружок замка, и эта тускло сверкающая обнова поначалу вызвала в нем сомнение, на свой ли этаж попал, а затем (на свой!) как бы толкала его в грудь, отпихивала назад грубо и неприятно. Грахов уставился на чужой замок, словно ждал от него объяснений, но вспомнил, как перед отъездом в деревню жена пыталась вручить ему деньги на однокомнатную квартиру, чтобы эта осталась ей.
Старая, знакомая кнопка звонка послушалась его — в квартире глухо и отчужденно-мелодично побрякало. Он позвонил еще раз, а затем повернул с чемоданом и ведром назад, к лифту, не решив, куда пойдет дальше. «Убить мало», — повторял он, опускаясь вниз в скрипящей, наверно рассохшейся за лето кабине лифта. Но, повторяя свою угрозу, Грахов не испытывал особого гнева и никакого желания причинить бывшей жене зло, а лишь страдал от унижения: уходить из дому неизвестно куда да еще с вещами… По пути вниз он все-таки придумал, где можно оставить вещи. На третьем этаже жила Вера Николаевна, детсадовская воспитательница Алешки, которая но раз и не два брала сына на субботу и воскресенье к себе, когда Грахов бывал в командировке.
На звонок вышла высокая девушка в джинсовом костюме, отвела мягким движением прядь светлых волос, приветливо улыбнулась. В глубине квартиры слышались голоса и музыка. Грахов удивился, насколько повзрослела за последнее время дочь Веры Николаевны, обратился к ней впервые на «вы»:
