Импрессионизм - [5]

Еще была лавка, в которой на полках были расставлены мужчины, воображаемые в долгом течении девичества мужьями. Среди них офицеры с пахнущей кожей портупеей и кобурой и скрипучими сапогами. Инженеры в очках и с тубусами под мышками. Были и простые парни, которые попадались на танцах, на улицах, в коридорах школы рабочей молодежи. Особой статьей проходили красавцы, чьи лица лепились на обложки журналов: иностранные актеры, бывшие настолько далекими и настолько недостижимыми, что мечтать о них совсем не считалось крамолой. Все эти не случившиеся мужья, словно сапоги до блеска, стояли на полках с ценниками и датами.

В самой дали стояла потрескавшаяся карточка: капитан, с ромбиками на петлицах, узколицый, с небольшими, по моде, усиками. Он оставил после себя помимо аттестата запись под номером 89 в реестре Ярославского : «…состоявший в распоряжении Военного Совета Западного фронта. Пропал без вести в октябре 1941 г.» Или это был отец? Но разве отец — он не единственный? Разве он не муж? В тот день отец, внутренне дрожа, не подавая виду, козырнул вестовому и, как-то странно взглянув на них, на детей, ушел. Хлопнула калитка, зашумела ветками яблоня… Он ни разу не оглянулся, пока шел, пыля дорогой, вслед за вестовым вверх на курский холм. И как будто сам превратился в пыль.

Была и фотокарточка мужа, вымоченная слезами. гости, перед ними — чин угощения, стол на отпускные… Мать вдруг ни с того ни с сего завыла, и тут же завыла и она, так и вся жизнь потом пошла через слезы. Говорят, сумеешь расстаться с богатством девичества без слез — и жизнь без слез проживешь. И слезы лились и в то утро, когда она проснулась от шороха, долгого и прилипчивого, как всякое сновидение. Было пять утра, светало. Она увидела мужа. Тот одевался, трудно, с каким-то отстраненным сосредоточением пытался застегнуть рубашку. «Ты куда?» — спросила она его. Он давно никуда не выходил. Раздавленный инсультом, медленным и тягучим, он едва ли мог понимать, что делает. «Мне надо», — ответил он, и только она могла сложить звуки, слетевшие со скованных губ, в слова. Он надел и пиджак, и пальто, и зимнюю меховую шапку, которую так любил, непослушными пальцами запихал шнурки в ботинки. «Куда тебе надо, Коля?» — пыталась она остановить его. Но сама понимала, что его не остановить. Была в его упрямстве какая-то необъяснимая сила, железная уверенность необходимости. Пять утра, лето на улице — лишь неразумные доводы, неразумные — потому что логика этого летнего утра была иная. Он открыл дверь, спустился, опираясь на палочку, на три этажа. Через десять минут вернулся. Сел на стул и промычал: «Все. Теперь все. Вызывай скорую». Это были его последние слова. Он умер в больнице через несколько дней. И только потом, когда рана немного затянулась, она поняла, что все это значило: он выходил прощаться с миром, который принес ему больше боли, нежели радости.

Были и другие лавки…

Лавка паровозная. В ней словно бусинки на веревочке висели поездные составы. Все до одного, которые видели ее внутри себя. И тот, что вез их из Курска в эвакуацию, застрявший на две недели во Всполье, словно ожидавший, когда они с братцем отойдут подальше, и тогда паровозный свисток, пар клубами, грохот буферов — все то, что заставляет сходить с ума мать. Тут же гирляндой висел и другой состав, теплушечный, который вез ее с такими же наивными девицами на целину, оказавшейся голой оренбургской степью, неподъемной геометрической плоскостьюа ним другой, неспешный местный поезд, шедший из Тихвина, где они тогда жили, с готовностью спотыкавшийся возле каждого пенька. В нем — стоя всю дорогу, все четыре с половиной часа. Но сначала было ожидание под упавшим на плечи Млечным Путем. Потом гудок и битком набитые вагоны. А там, четыре с половиной часа спустя, Ленинград, метро, линии, проводы сына в армию. Едва удавалось сдерживать слезы и всякую нехорошую мысль, закрыв сердце бронированным щитом от ощущения почему-то неизбежного Афганистана и цинковых гробов. А ведь тогда не будет никаких с пририсованными усами и , не услышит она всех этих словечек — «сюрреализм», «абстракционизм», а ну их псам. Да, пожалуй, самый страшный импрессионизм — это вот этот поезд, ползущий в колыбель трех революций.

Лавка урожайная. С горами слив, лопающихся мякотью. В каждом саду на окраине Курска в саду росли сливы. Они свисали, полные, переевшие солнца, но почему-то не падали, и за ними нужно было лезть на дерево. Впрочем, мальчишки мальчишками — у них руки что ветви и ноги что сучья. А у нее лишь азарт не отставать: куда все, туда и я. Потянулась иссиня-черной и свалилась вниз. Ветви и сучья не перехватили, не поймали. Лететь-то пару метров, но угодила в омшаник. Еще метр с лишком. Грудью оземь. Так что дух вон. И стало вдруг легко, потому что дышать было больше не нужно. И она взлетела, прямо из омшаника, как и лежала, распластавшись на дне, взлетела, глупо улыбаясь и озираясь на