Импрессионизм - [7]

внизу был забор, с металлическими пиками, и они — две в живот, одна под ребра — так и вошли в него. Совсем как на картине итальянца. Так нелепоабедокурил.

И теперь все они здесь, в тишине, рядком на сером с золотым узором покрывале. В солнечном луче, ловят плывущие частички пыли. Как и другие и . И за каждым тянулся длинный шлейф лет без них. Как пластырь, как облегчающая боль повязка. И, как капля за каплей стучится в дно кухонной раковины, бьет в височную кость вопрос: «И откуда берутся годы? И откуда берутся годы? И откуда берутся… Импрессионизм их забери». И где-то шумит еще волнами ковчег и находит свой Арарат. И выпускает из себя всякой твари по паре…

Пятница

В пятницу была математика. Пальцы сами собой начинали перебирать палочки для счета. Вычитать, прибавлять, снова вычитать, снова прибавлять. Занятие бессмысленное, но успокаивающее. Не случиться пустоте. Ведь пятница — это пустота. Вся неделя, наполненная чем-то, вдруг в пятницу словно снежная лавина и оголяла вершину. А голая вершина как правда — неприглядна, ущербна, некрасива. В пятницу заканчивалась эпоха, сумевшая с понедельника состариться, и пока не началась новая — и кто знает, начнется ли, — была пустота. Белые ангелы выпархивали в окна — у них завтра выходные, суббота и воскресенье. И с их отлетом все пустело. Звуки оставляли вместо себя эхо. Краски — тени. Оранжевые апельсины — кожуру. Слова, слышимые и осязаемые — превращались в буквы, плохо видимые, на стенных плакатах про артрит и .

И потому пальцы перебирали упаковки с таблетками, маленькими и большими, разноцветными, карандаш в тетрадке выписывал, сколько их — желтых или красных, в пять по два или в три по пять. И в этой строгой математической сущности — бессмысленной, но упорядочивающей хаос — была жизнь. Как в тех палочках для счета, сложенных в синюю продолговатую коробочку с дырочками. Они извлекались на уроке арифметики, и пальцы вот так же перекладывали их из одной кучки в другую. И учительница сердилась: ну что за бестолковое дитя, не может понять, что три — это три палочки, а два — это две. Велика сложность понять, не же, в конце концов, палочки! А она все понимала. Просто палочки были такие красивые, и никак было невозможно остановиться, хотя два — это два, а три — это три. И непременно в одной кучке оказывались все — десять красных и десять белых, — а потом они же убывали из кучки учительница, сердито сопя, выхватывала палочки у нее из рук и раскладывала их правильно, согласно законам арифметики, по которым дважды два четыре, а четырежды три двенадцать. И старший брат — братец, как она его всегда называла, — худой как травинка, длинный, со впалыми щеками и боками, видя, как мучается с математикой сестра, предлагал, с непременным голодным блеском в глазах, но напуская на себя туман безразличия: мол, если хочешь, то помогу. И она, не видя даже, а чувствуя этот голодный блеск, будто был он материален и царапал, как сломанный ноготь, она отдавала ему половину хлебного пайка. Хотя решить-то могла, если бы посидела подольше, и сама. Видимо, голод ее не брал так крепко за горло, как брата. Или просто потому что согласно женской доле она лучше могла терпеть, сносить, пережидать, сжавшись в комок брат щелкал задачи как орешки, а сам грыз хлебную горбушку. Четырежды три — двенадцать. Четырежды три — сорок третий год. А были еще — четырежды восемь и четырежды девять, когда завод. Были пятью три, когда что-то изменилось в стране. Было и пятью четыре, когда брат вернулся из армии, из далекого Салехарда, где после зимы и зеков начинались снова зима и зеки. Были и другие «пятью» и «шестью». Но были потом. И шесть была свадьба и рождение сына. А в семью два — переезд сначала в Выползово, а затем в Тихвин в поисках лучшей доли: квартиры, работыыло и восемью восемь, когда муж растворился на больничной койке, а сын уехал учиться в большой город. Будет потом и девятью девять, и что там за ним — это тоже будет. С неизбежностью времени, которое создано из материи прошлого, из бумажных волокон отрывного календаря, продававшегося в воскресной лавке с вывеской «Календари». С продавщицей, напоминавшей учительницу арифметики.

«У нас всякие есть, — будто отчитывая нерадивую ученицу, говорила она. — Отрывные листочки календарей. Более тридцати тысяч. Всякие: на вкус и цвет, красные и черные, с коротким и , с советами по домоводству и , с анекдотами про капиталистический мир и шахматными задачами».

Какой из них взять — тут разве угадаешь, они ведь, календарные листочки, как лотерейные билеты, какой из них выигрышный, какой счастливый, разве поймешь. И не жди подсказки. Арифметическая продавщица отводит взгляд в : какой же бестолковый ребенок!

Вот так кинешь копеечку и, закрыв глаза, вытащишь наугад из вороха, думаешь — обязательно ! А день окажется 22 июня, воскресеньем. А другой за ту же копеечку — принесет на порог свидетелей Иеговы с вечным вопросом «Хотите узнать, как достичь жизни вечной?» — «Я эту-то не знаю, как дожить,