Импрессионизм - [4]

с ракушкой, стремилась по асфальту радостная дробь каблучков, а с нею — надежда и предвкушение.

Но однажды дробь каблучков была прервана — кто-то звал, и имя свое слышать было неожиданно и странно. Нет, это были не медные, вдруг грянувшие фокстрот, и не аккордеон, подхвативший вальс. Имя летело повторяющимся речитативом с другой стороны, где за кленами был забор. И вдруг захлебнулись, превратившись в бесхвостых земноводных, а аккордеон стал раздавленной гусеницей, и осталось только имя, а потому не подойти к забору было невозможным.

— Погоди… погоди не уходи, я сейчас… напишу письмо, — синкопы, синкопы, синкопы, — ты… ты передашь ему, только… только не уходи, погоди, письмо, сейчас…

Пики металлического забора отделяли городской сад от лечебницы для душевнобольных. А над словно насаженная на одну из них — голова Тамары. Тамара — старшая из соседских детей, переживших благодаря отцу-инвалиду, , войну. Черные большие глаза, черные же в смоль волосы, заплетенные в толстые косы. Казалось, красивей Тамары нет никого, и все и незнакомки, бывшие в виде репродукций в книжках, ей в подметки не годятся.

Но на границе совершеннолетия первая любовь в приступе пьяной злобы топором срубила одну из кос, лезвие прошло на толщину волоса от головы. И крик, и скулеж, и яростное сопротивление не помогло — коса минус, приплод плюс. К девятерым мала меньше сестрам и братьям еще один — ее. От позора убыток в голове, песни тихие, переходящее в визг сопрано. И раз за разом из блаженного дома, завидев мальца, она бледнела, руки сами прирастали к ножу, чтобы изничтожить свой позор.

И в этот раз синкопы:

— …только не уходи, погоди… , письмо, сейчас, дождись…

И она исчезла — писать, писать матюги, адресованные матери и своей первой и последней любви… Но пока ждешь, кончатся танцы, и голоса подружек из темнеющих аллей растворили наваждение. вернулись в себя из земноводных, а гусеница снова собралась в аккордеон. И она побежала, стремглав, на танцевальную площадку. Там, где Маша уже кружилась в вальсе с Юрой.

За стенкой прекратился кашель. До следующей среды больше не будет слышно «Окуну в реку мой рукав бобровый».

Воскресенье

В воскресенье случались путешествия. Сразу после утренней фарфорово-алюминиевой увертюры подгоняли карету с визгливыми рессорами. И после крахмальной церемонии ангел с бензиновыми крыльями правил карету по анфиладе. Колеса стучали на неровностях каменных рядов, повизгивали рессоры, а в ушах свою противную песню выл ветер. Лавки, лавки, лавки…

Была и та, в которой торговали грампластинками, имевшими на каждой стороне по песне. Сдавленные, законсервированные в канавке голоса тромбонов, труб, скрипок, фортепиано, аккордеонов стремились выскочить наружу, не дожидаясь иголки и граммофонной трубы. И оттого в лавке стояла особая духота, будто каждая частичка воздуха колебалась, и не в силу броуновского движения, а тактом неслышимой музыки.

Тут же продавались ноты, плотные сероватые листы, полные загадочных значков. Они приводили в трепет, и трепет этот однажды породил воровство. Утащенные под шумок ноты с незнакомым названием будоражили воображение. Ведь придуманное одним обязательно должно быть понято другим. И маленькие значки, разбросанные по пяти нитям, завитушки, торчащие во все стороны, точки и галочки в конце концов историю, в которой фея обратила из цветочка принцессу и вернула принца из заколдованного леса, и был там долгий, словно последняя осень, поцелуй. Однако радость увяла, как срезанная роза, когда эти таинственные значки сыграл одним пальцем на фортепиано заезжий гастролер-артист, в уголке рта папироску и нагло срывая похотливым взглядом совсем иные ноты. Увяла, потому что в мелодии, вышедшей из-под его пальца, не было ни феи, ни принца с заколдованным лесом, ни поцелуя долгого, как последняя осень. И не поверив ни единому звуку, она потащила ноты другому музыканту, самому известному в городе, и откуда взялась наглость пробиться на пятый этаж и выпросить пять минут… И тот, внемля просьбам, манерно отбросил фалды, выставив напоказ мятые брюки, и , вскидывая над собой руки, словно коршун крылья, мелодию, впихнув в нее все, что было на тот момент в нем: и жены, и талоны на водку, и прожженное утюгом пальто, и колечко на пальце любовницы. И его воплощение опять не имело ничего общего с феями, принцессами и поцелуем. И бессмысленные ноты вернулись в магазин тем же образом, каким они оттуда исчезли.

Была и мясная лавка. В ней над свежим, парным мясом мухи, и в этом, без сомнения, угадывались те значки, что прятались в соседней лавке на нитях и шеллачных канавках. А продавец, небритый суровый грузин в когда-то белом халате, словно дирижер оркестра, отмахивался от зудящих нот многократно сложенной газеткой. Мясо покупали и, наскоро попрощавшись с дирижером, покидали лавку. Дома мясо уже не звучало, лишь однообразно скворчало на сковородке. А бумагу, в которую оно было завернуто, использовали для гадания, рисуя на ней простым карандашом затейливые знаки.