Импрессионизм - [3]

человечки казались избавлением — пусть и не настоящим, а всего лишь воображаемым. Но и на них больше не было сил. Только бы провалиться в спасительный сон с надеждой, что в нем, во сне, ангелов не будет, не будет этих голосов, не будет казенного оптимизма и великодушия, не будет ослепительной белизны и розового оттенка прачек и поварих.

Четверг

Четверг был как творог. Такой же белый и нежно-рыхлый. Его нужно было брать из миски чайной ложкой, понемногу и осторожно — в ложке он не держался. Так и четверг — все норовил вывалиться то в гремящую застеночными ариями среду, то в густо покрытую ватными облаками пятницу. В том, что после понедельника шел вторник, а за вторником — среда, во всей этой программно-газетной последовательности маячила обреченность времени. Эта регулярность придумана нарочно, чтобы справиться с хаосом, и вот вам обязанность двигаться в одном направлении: от понедельника к пятнице, а затем к субботе и воскресенью. Эх, если бы можно было перемешать карты, чтобы после вторника шел снова вторник или суббота, а потом три среды подряд и на закуску воскресенье — тогда время было бы игрушкой. Наигравшись, можно было забросить ее в коробку и взяться другую. Например, за обжившийся в кармане пальто шурупчик, за застрявший между томами красивый фантик. За булочку с заварным кремом.

Да, в четверг всегда хорошо думалось о еде. Не о той, что готовили в соседней стране и доставляли на тележках едва теплой. О той, что пробивалась воспоминанием из других, опутанных временем, эпох. Вот, как например, эти булочки с заварным кремом, которые из печки доставала мама. , с черным донышком, подрумянившиеся по бокам, с верхом, походившем на бутон. Казалось, он вот-вот распустится, выпустит из себя кремовых человечков, которые ловко соскочат с противня, разбегутся по кухне, а ты потом лови их, выманивай из половых щелей, из-за сковородок или томов Ленина-Сталина. На самом деле булочки были всего раз. А потом мама как будто забыла волшебное слово, по которому они заводятся в печи.

Или вдруг выплывает откуда-то сифон, раздутый важностью углекислого газа, напоминающий, как сказал сын, слона анемичного арийца (из этих четырех слов она понимала только одно). Однажды в него залили клюквенный морс. И пунцовый пузан оторопело отплевывался пеной, газированной, розовой, удивительно вкусной, которая не оседала и не давала себя пить. Газовые баллончики, когда их откручивали от слона, со свистом выдыхали остатки углекислоты, и углекислой магии, ведь морсовой пеной можно было покрыть весь объем комнаты и прятаться в ней от любого ловца.

Или вспоминалась яичница, которую жарила Зина своему похожему на омлет мужу, капитану интендантской службы. Сидя у окна, жуя суховатый бутерброд, интересно было наблюдать за выверенной манипуляцией, за кулинарным фокусом: чугунная глубокая сковородка, лужа подсолнечного масла, сырная крошка, мелкие брусочки колбасы, крошево лука, растертый в пасту чеснок, выскальзывающие из скорлупы яйца, снова сыр, укроп и , а поверх этого многослойного пирога — крышка. А потом крышку снимали, и сковородка оказывалась пустой. И лишь капитан интендантской службы загадочно колыхался, удаляясь от стола, стоявшего во дворе под раскидистой яблоней. Фокус удавался каждый раз, словно фокусник выворачивал время наизнанку, отматывал его назад, когда яичница была намерением, либо перематывал вперед, когда намерение переставало измеряться временем. Время перестало быть и для капитана-интенданта, когда во двор съемного дома на окраине Курска, который их семья делила в неравных пропорциях с интендантом и его женой Зиной, вошли четверо. Они вывели капитана-интенданта из дома, в форме, без ремня и головного убора, тот по сторонам, и в его испуганном взгляде была бездна, уже капитана-интенданта целиком, как он до сих пор съедал-поглощал яичницу — одним махом, будто фокусник. Отец, тоже капитан, но кавалерии, сказал тогда матери, почему-то взяв с полки томик Ленина-Сталина: «Лучше в бедности, но в спокойствии». А потом, глянув на детей в саду, добавил: «Взбей-ка лучше, мать, детям гоголь-моголь». За стенкой, одна в двух комнатах, скулила над борщом жена интенданта Зина.

Вот и четверг — творог и взбитый гоголь-моголь — мотался между средой и пятницей, как часовой маятник, оставляя тем надежду обойти препятствие стороной, проскочить мимо неизбежного тоннеля.

Среда

В среду всегда была осень. Даже если во вторник была зима или весна, а в четверг — лето или весна.

Осень. С моросью, вечной, как телевизионные помехи. С листопадом, когда падали с ветвей не листья и календарные листочки, а медные листы — , , кимвалы, прочие тарелки, и звук их длился пусть едва слышно, но весь день, существуя как часть пения.

В среду за стенкой кто-то пел, выводя своим сопрано истерическую вязь из арий Ярославны, Татьяны и царицы. В конце срывающуюся на кашель, так срывается иголка патефона с последней дорожки, еще полной волшебных звуков, на немое шеллачное поле, а с него — на черную или синюю этикетку. И скобление иглы — хоть и не пальцем по мокрому стеклу, однако не менее отвратительное — вызывало мурашки. А с мурашками, как слюна у собачки Павлова, появлялся городской сад в Рыбинске, сентябрьский, теплый, желтеющий и краснеющий кленами, с джаз-бандом Лозинского. Туда, в сторону