Импрессионизм - [6]

лица зависших на ветках . И сколько длилось это парение, сколько сот мыслей, кроме одной — «я лечу!» — пронеслось в ее голове за эту секунду, она не могла потом вспомнить. Дух вернулся обратно, она резко вздохнула, словно вырвала кусок воздуха. И тут же заболела грудь, загудело в ушах, и посыпались с дерева, как переспелые сливы. А через два года они с братцем сидели в этом же омшанике, а на них сыпались августовские сливы и яблоки, срезаемые осколками бомб. И почему-то было не страшно, а просто непривычно. А сливы хлюпали под ногами, и яблоки били по плечам и головам, словно издеваясь над Ньютоном. Омшаник, едва в прошлый не ставший могилой, спас их обоих. И яблоки, эти крупные, гладкие, крепкие плоды, так и не сумевшие сгнить за эти десятилетия, сейчас лежали в лавке рядом со сливами, горкой, ровной, словно тетраэдр из шаров трехмерного бильярда. За яблоками — фотографией таился другой плод, который она притащила в тринадцатиметровую комнату в коммуналке на Пушкина за несколько часов до Нового года. Плод болезненный, слабый, но любимый…

Последняя лавка зазывала табличкой: «».

Суббота

В субботу был родительский день.

Когда-то Авраам родил Исаака, и Исаак поселился прямо над Авраамом — на втором этаже. А потом Исаак родил Иакова, и Иаков поселился на третьем этаже. Иаков родил Иуду и братьев его, Иуда родил и от , родил , … Иуда с братьями занял четвертый этаж, и — пятый, — шестой, Арам — седьмой… Дом рос и рос, словно на дрожжах.

В родительский день все спускались с верхних этажей и высот на первый, цокольный. Сыновья и дочери, внуки и внучки с приставкой «» и без, племянники и племянницы, внучатые и нет. И весь этот шум-гам, как убежавшая из кастрюли каша, расползался по коридорам, лез сквозь окна, втягивался в дверные проемы и простенки. Но все это происходило там, за пределами. Сюда же он не проникал: не касался занавесок в зеленую полоску, не щелкал прикроватными механизмами, не катил по мебельным поверхностям оранжевые ядра.

Поначалу казалось, что этажи сложились как-то не так, вследствие неверно заложенных подрывных зарядов, и , , иуды и прочие разлетелись в стороны и расползлись по всей площади цокольного этажа, и лишь сюда по явной ошибке не попал никто. Но потом эта мысль стала привычной, ошибка — закономерностью. И память собой заменяла живое.

Взять старшего братца — тощего, выжатого и скрученного войной подростка, вьющегося по словно плющ по решетке. Однажды он задушил цыпленка и спрятал комочек в печке. Что в нем, в этом цыпленке, есть? Выщипать пух — так и останется лишь дух, заключенный в нелепицу костей. Или как-то он сел обедать в старой отцовской пилотке, натянутой на брови и уши. А под ней — сплошной кровавый колтун, готовый вот-вот выпустить из себя темно-красные щупальца. В яростной мальчишеской драке у кого-то в руке вдруг оказался камень…

Или она, младшая, которой война вместо игрушки подбросила дистрофию и после всунула то, что осталось от девчонки, в ремесленную шинельку, кирзовые боты и синие шерстяные носки. А потом время, словно украденное детство, за срезанные осколками яблоневые ветки, за грохот зениток на ипподроме по соседству, за невесомость овсяной пыли, время потекло мимо нее, и она так и выглядела до тридцати ребенком…

А те две, что были между братцем и ею? регистрационных . Как будто и не было биения сердца…

А Люда? Она жила неспешней Розы, и смогла ощутить ласку не только акушерских рук, но и рук всех домашних: старшего брата, отца и бабки, соседей. И будто руки эти истерли и истончили ее за один только месяц. И через месяц жизнь ее порвалась, как перетертый шнурок…

 И сын, так нелепо, нелепо… Он пришел как-то и сказал, что . Вот так и сказал: . Нынешние-то этого слова не знают. А он именно так и сказал, как говорила она: . И ему надо… на время скрыться. И он скрылся в картину. Ей, конечно, — а как же — сказал, в каком зале Эрмитажа — 221-м — она висит. Много раз она ходила и смотрела на сына. Иные ходят на кладбище, а она в Эрмитаж. Потому что в том Святом Себастьяне, проткнутом стрелами и пиками, был ее сын. Он так и остался картиной, но она верит — не навсегда. А если и навсегда — то навсегда . Когда захочет — вернется, соскочит с картины, вытащит из тела обломки стрел и пик и зашлепает голыми ногами по начищенному чьими-то ботами паркету, не простудитсяа кладбище появилась могилка. На могильном камне — Святой Себастьян, . Но она-то знает, что в той могиле нет ее Севы. Угрюмый следователь сказал, что под Новый год Сева перебирался с балкона на крышу в чьем-то загородном доме. Он убегал от кого-то. Поехала нога