И вянут розы в зной январский - [125]

43. Элизабет-стрит

Еще час назад светило солнце и ветер нес облака, похожие на сахарную вату; а теперь небо заволокло от края до края, и надо было торопиться, чтобы дойти до дома сухой. К счастью, впереди уже маячила глухая кирпичная стена Австралийского дома. Там, на вершине рукотворного утеса, ждало гнездо, которому вот-вот суждено было опустеть.

Снова, как в первый раз – вестибюль, лифт, два лестничных пролета. Не успела она войти в мастерскую, как за окнами зарядило, зашумело – косым пунктиром по темным крышам. Ванесса кинула жакет на стул. Комната по-прежнему была живой: на мольберте стоял недописанный этюд, висело на веревках белье, и немытые чашки смотрели с укоризной; лишь в дальнем углу жались к стене пустые ящики, напоминая о скором переезде. Делия хотела начать сборы сразу после полудня, придя с работы, но сама она была решительно против. Этот день надо провести так, чтобы он ничем не отличался от прежних. А на сборы у них будет целая ночь.

Она переоделась в домашнее платье, подмела пол и налила в кружку отстоянной воды, чтобы полить орхидеи. Только теперь, почти через месяц после дня ее рождения, они начали отцветать, роняя почерневшие, как спекшаяся кровь, лепестки. Надо будет срезать стебель – так, вроде бы, говорили? А потом, в новой студии, найти затененное место, где им будет хорошо. Она давно уже не сердилась на Нинни за этот капризный, требующий ухода подарок. В конце концов, никто не виноват в том, что у нее теперь мало свободного времени.

Покончив с уборкой, Ванесса долила в утюг керосину (его оставалось немного – как раз на сегодняшние посиделки) и занялась постиранным бельем. Нынче утром она чувствовала себя гораздо лучше, чем всю предыдущую неделю: не мучила головная боль, от которой не спасал даже лауданум[52], не было усталости, мрачных мыслей – ничто не мешало ей насладиться этим последним днем. Даже дождь почти перестал: налетело и пронеслось, и сквозь прорехи в тучах уже сквозило безмятежной голубизной. А потом, мельком глянув в южное окно, Ванесса чуть не ахнула от восхищения: над мокрыми крышами висела огромная радуга – такая же неправдоподобно яркая, как те, что встречали посетителей в книжной аркаде Коула. Одним концом она упиралась в зелень Ботанического сада, другой терялся среди спящих фабричных труб. Прекрасный Мельбурн, родной и надежный, весь вымеренный детскими шажками, был теперь этой радугой накрепко сшит с другим – вредоносным, темным. Это от него они надеялись спастись в кэмбервелльских холмах; но разве можно спастись, если яд уже в крови, если ты перемолот, раз и навсегда, в сатанинских мельницах?

И все-таки странно, думала она, елозя утюгом по черным клиньям юбки: прожить здесь целый год, но так и не запечатлеть этих улиц, этих мрачных каменных коробок и померанцевых закатных облаков. Весь год она писала эвкалипты и папоротники, работала над натюрмортами, пытаясь нащупать свою тропу. Ни литография, ни Восток не увлекли ее всерьез, из Европы дуло чем-то слабым и невнятным, и оставалось только уповать на случайное озарение. Иногда что-то смутно звало ее – из снов, из детства; звало на непонятном языке. Не город хотелось ей написать, а вот это ускользающее, таинственное чувство. Один только раз она попыталась сделать это, но по глазам своих критиков поняла, что провалилась. Значит – опять натюрморты, лесные пейзажи; опять набивать руку в вечерних классах, а днем просиживать в конторе у фотографа, ретушируя снимки. Иногда она скучала по ювелирной мастерской, но так уж устроена жизнь: мы сами отвечаем за свой выбор, хорош он или нет.

За стеной загудело: кто-то внизу нажал на кнопку лифта, чтобы подняться к ней. Как раз хватит времени догладить воротничок и убрать белье. Ванесса загадала: «Нинни», – и он возник на пороге, как добрый сказочный дух, что является по первому зову.

– Входите скорей, – она поманила его за собой. – Там так красиво…

Оставив мокрый зонтик в углу, он послушно просеменил следом; глянул на радугу серьезно, с тем же выражением, с каким оценивал ее работы, и кивнул.

– Жаль терять такое место, – сказал он, помолчав. – Но вы не горюйте. Новая студия, прежние друзья… Люди – это главное.

Старый верный Нинни, он всегда мог раздобыть для нее что угодно, от редких книг до интересных собеседников. Но даже у него не было лишних ста фунтов в год, чтобы продлить аренду Орлиного гнезда. Что ж, надо смириться. Она уже прощалась однажды с этим местом – тогда, в конце декабря. Сидела, потерянно глядя на горы вещей, и думала о том, что им невозможно будет остаться здесь после всего, что случилось. Принимать деньги от человека, с которым порвала – ничего более чудовищного она не могла себе представить. Но оказалось, что контракт не расторгнут; и потом, уже уехав в Аделаиду, Джеффри продолжал исправно платить. Назло ей – так она думала сначала. А потом решила: пусть.

– А вы опять не обедали, – хмуро попенял ей Нинни. Он уже отошел от окна и успел, как обычно, заглянуть во все углы.

– Мне не хотелось. Прошу вас, – добавила она, предупреждая его недовольство, – давайте не будем сегодня спорить по мелочам. Скажите лучше, какие новости? Были вы на лекции? Я никак не успевала.