Двойное проникновение (double penetration). или Записки юного негодяя - [34]

Я не мог понять, почему не додумался до этой простой мысли раньше, хотя ведь и создавать порталы я научился лишь потому, что меня вынудили обстоятельства. Понадобилось решить вопрос с Посейдоном: оставлять его здесь означало потерять все, но и уничтожить программу я не мог, а то оказался бы таким же, как все: обыкновенным человеком, которому никогда не попасть на небо, лишенным всемогущества.

Единственное, что мне пришло в голову, – отправить ноутбук с червем до востребования в Прагу, где я получил его по новым документам. Я поручил это моей старухе, заплатил ей за три дня вперед и сверх того сто долларов за то, чтобы она отправила бандероль для Колосова в Прагу. Получив квитанцию, я попросил старуху меня не беспокоить, мол, хочу хорошенько выспаться перед дальней дорогой, а она в ответ молча вручила мне газету с моим портретом на первой полосе и объявлением о розыске. Глядя в ее выцветшие глаза в морщинистых мешках темных глазниц, я ясно видел, как в душе старухи борются два чувства: с одной стороны, жалость ко мне как к жертве, а с другой – жадность: появился шанс забыть о бедности хотя бы на время. Соблазн был так велик, что она уже решила: как только я усну, отправится в полицию доносить.

Я жалел старуху, хотя не был уверен, что на ее месте не поступил бы так же: во всяком случае, своим поведением в двадцатом веке русские заслужили считаться народом-христопродавцем и переплюнули даже Иуду: ведь никто из нас не стыдится нашего поганого советского прошлого и уж точно не осуждает его. Убить доносчицу? Но, в отличие от Раскольникова, я и так знал, что власть имею, а мараться о тварь дрожащую совершенно не хотел, а потом – я и так уже приговорил ее за предательство к достойному наказанию. Приведет сюда людей, а они никого не найдут, и она останется с носом, на бобах, в дураках, несолоно хлебавши, хорошей жизни не повидавши, будет всеобщим посмешищем.

Квартира старухи располагалась на улице Короткой, парадоксальным образом – рядом с синагогой, я даже ее название запомнил: Бейс Аарон ве Исраэль. Так странно совершать схождение в другой мир рядом с местом, где безуспешно молятся о том, чтобы попасть туда же, не понимая, что нет тайного имени Бога, как нет и спасения, а есть лишь гребаный закон. Какая ирония. Словно я – часть древнегреческой трагедии с персональной Атой, призванный сокрушить этот мир.

Заперев комнату изнутри, я осторожно, чтобы не шуметь, придвинул платяной шкаф к двери, на освободившейся стене углем начертил круг, такой большой, как только сумел, в нем попробовал нарисовать перевернутую пятиконечную звезду, но у меня не получилось, тогда вместо звезды изобразил могендовид (два равнобедренных треугольника – это вам не пентаграмма), руководствуясь скорее интуицией, чем здравым смыслом. Теперь оставалось лишь заставить рисунок работать.

В качестве звукового ключа я использовал название синагоги, нараспев повторяя про себя: «Бейс Аарон ве Исраэль», с каждым разом удваивая слова «Бейс Бейс Аарон Аарон ве ве Исраэль Исраэль», представляя Иегову как темную злую силу, рвущуюся сюда, чтобы забрать меня с собой. В ушах стоял рев, волосы развевались от ураганного ветра. Треугольники внутри круга вращались навстречу друг другу со скоростью велосипедных спиц, быстрее и быстрее, и вот они превратились в серое метущееся пламя, из которого мне навстречу ударил луч света, совершенно ослепив, а в голове зазвучало: «Алеф»; перехватило дыхание, в глазах потемнело, и я провалился в небытие.

Трип №7

Вокруг – насквозь выжженная земля, угловатая, как иудейские буквы. На небе нет никакого светила, лишь рассеянный слабый свет, я бреду и бреду по пустыне без теней, не встречая ничего примечательного. День сменяется ночью: на небе ни одной звезды или луны – угольная чернота. Но, вопреки всем законам физики, я могу видеть: как таковой тьмы нет, есть призрачное свечение от земли, отчего лежащая передо мной пустыня еще безжизненней, чем казалась днем.

И снова день без рассвета, без надежды на утро – стариковский день без намека на новизну, воздух недвижим, а все вокруг такое хрупкое, словно готово рассыпаться при малейшем дуновении ветра. Мир вызывающе ветх и отталкивающе безобразен, он словно истончился до последнего предела, отделяющего любые формы существования от абсолютного праха. Единственное, что приходит в голову при взгляде на это великолепное безобразие, – ветхий денми, а еще почему-то сами собой лезут в голову бессмысленные, варварские слова «Мене, мене, текел, упарсин», которые я зачем-то повторяю про себя, двигаясь к чудовищному образованию посреди пустыни, наконец-то возникшему из-за горизонта. Шаг – мене – шаг – мене – шаг – текел – шаг – упарсин: и так раз за разом, пока я не подхожу к «нечто» так близко, что наконец-то могу его хорошенько разглядеть.

Ничего безобразней я в жизни не видел: какая-то смесь гриба, моллюска и растения в ореоле из бледно-голубого пламени. «Неловко думать, что так выглядит настоящая неопалимая купина», – приходит на ум лишь одна святотатственная мысль. Но помимо этого в голове у меня отчетливо звучит чужой Голос, очевидно, обращающийся к себе: