Дурман - [53]

— Пусть немного потеплеет, — согласно кивнул Иван.

Старая вернулась в дом, взяла хлопок и потянула тонкую нить. Вот так, сидя у окна, с головой уйдя в какие-то свои мысли, она проводила целые дни. Раза два-три в день она спускалась в небольшой погреб, кряхтя, приседала у старой почерневшей бочки и нацеживала себе вина в зеленоватую глиняную миску. С тех пор как они посадили виноград — американку, она держала пятьдесят-шестьдесят литров вина на всякий случай: именины, крестины или для других домашних нужд. Но теперь, впервые за эти десять лет после первого урожая, она начала пить сама. Ключ от погреба висел у нее на поясе, и никто не входил туда без ее разрешения. В этом полутемном подземелье стояли кадка с солониной, фасоль, крупа, капуста, соленья, лук. На балке висела объемистая корзина. В ней чего только не было: лоскутки, плошки, пузырьки, коробочки. Когда они здесь появились и зачем были нужны, никто не знал. Минчо не раз грозился: „Возьму и выброшу все на помойку“. Но старая была непреклонна: „Пока я жива, пусть будут здесь, а когда умру — ваше дело…“ И Минчо, и Тошка, и Иван, даже Пете просили у нее ключ, если что нужно было взять, но это случалось редко: или летом, чтоб занести чего, или перед Рождеством, когда резали свинью и заготавливали солонину. А все остальное время она одна спускалась в подполье. Никому другому не позволяла. И если она где-нибудь пропадала, нельзя было ни капусты достать, ни луку, ни солений. Несколько раз Минчо пытался было попросить мать не замыкать подполье, но каждый раз встречал яростный отпор: „Делать вам там нечего! Я там хозяйка, должна знать, что есть, чего нет. А если что нужно будет, я сама отопру. А коли нет меня, подождете, не велика важность…“

Милю сам выкопал это подполье. И когда закончил, ей показалось, что это не просто подвал, а настоящие хоромы. Так ей показалось, уж очень давно она об этом мечтала. До этого негде было держать продукты, заготовленные на зиму, все или замерзало от холода, или портилось в тепле. И когда в самое голодное время года приходилось выбрасывать на помойку полкадки солений, она места себе не могла найти, хоть плачь. Да иногда и всплакнет на самом деле, прямо заголосит, как над покойником. Так продолжалось несколько лет. Милю слушал-слушал ее причитания и однажды под осень засучил рукава, прихватил кирку — и в чулан. И заработал. Тогда старая совсем заревела белугой, чуть не кинулась на него с кулаками, вот-вот глаза выцарапает: „Да ты что, сдурел?! Избу на бок своротишь, некуда будет притулиться…“ Но он и усом не повел, продолжал работать киркой. Начав копать с середины, дошел до стен, но не вплотную, а не доходя двух пядей, потом выложил кирпичом, отштукатурил, стянул как следует досками, так что основы дома еще больше укрепились, а по стенам получились лавки. На этих лавках старая потом все по порядку расставила. Положил четыре балки, крепко-накрепко забил, а сверху настелил пол чулана и прошелся рубанком, и так все красиво получилось, да так ладно, что старая пожалела, что не выкопал он подпол под большой комнатой. Подвальчик вышел на славу. Летом в нем было прохладно, а зимой тепло. Вот только лестница была очень крутая, да и немножко кренилась набок, но большой беды в этом не было. За столько лет старая всего один раз поскользнулась. Ободрала слегка локоть да ногу немного подвернула, но с тех пор ступала осторожно, как кошка. Да и привыкла уже, знала точно, куда надо ступить. Когда нужно было что-нибудь из подпола, Тошка осторожно предлагала: „Мама, может, мне сходить?“ На что старая неизменно отвечала: „Ты не знаешь, где что, я сама“, — и грузно поднималась с места.

В подполье она спускалась и тогда, когда хотела обдумать что-нибудь очень важное, серьезное. Там было тихо, спокойно. Маленькое оконце занавешено старой, вылинявшей мешковиной, словно вход в медвежью берлогу. Не видно было, что делается внутри, и доступу сюда тоже никому не было. А когда старая была чем-нибудь раздосадована или, наоборот, при какой-нибудь радостной вести, она спускалась сюда, чтобы успокоиться, отдохнуть, прийти в себя. Воздух был спертый, стоял тяжелый дух каких-то испарений, пахло чем-то привычным, и старая вдыхала его с наслаждением и упоением. Все здесь, до самой последней мелочи, было знакомо ей, все это она расставила своими руками, знала, где что находится — стоит только руку протянуть. Она мысленно разговаривала с этими вещами, поведывала им свои самые сокровенные тайны. Для нее они были почти живыми существами, которые все знают и все понимают, но которые никогда никому ничего не скажут, не выдадут ни за что на свете.

Последнее время старая все больше и больше пропадала в подполье. Несколько раз, разговаривая с матерью, Иван уловил запах вина. Он не сказал ни слова, только усмехнулся про себя и отвернулся. С одной стороны, это его неприятно удивило, но, с другой, даже как-то успокоило: „Что с нее, старухи, возьмешь? Пусть себе выпивает, раз хочется“. Почувствовала это и Тошка, но даже обрадовалась: „Пусть хоть обопьется, только меня бы оставила в покое!“ Иван подумал: „Ненадолго ей хватит, от силы до Нового года“.