Появлялись они еще до сумерек и где ползком, где прыжками двигались к автостраде. Вся трава вокруг была выщипана и вытоптана скотиной, это облегчало их передвижение. Первые выстраивались вдоль обочины и замирали; они казались мне похожими на прыщавые бугорки с глазами, торчавшими наподобие спичечных головок. Автострада враждебно рычала, но это, видимо, их не пугало, более того — не обращая на ее враждебность никакого внимания, они продолжали неуклонно скапливаться на обочинах, словно равнина выталкивала их из себя. Они не спешили, но и не медлили, карабкались по насыпи и смешивались с пришедшими ранее, толкаясь у кромки обочины. Автострада встречала их пылью и выхлопами, обдавала воздушными вихрями, пыталась оглушить грохотом, со смертоносным шипеньем катила у них перед носом тысячи автомобильных шин, но маленькие прыщавые бугорки, не дрогнув, все прибывали и прибывали, сбивались все плотнее и, умостившись на обочине, тут же застывали лицом к потоку автомашин, положив голову на нежные лапки.
Под вечер равнина, посередине разрезанная автострадой, казалась пустынной. На ней торчал один лишь старый дуб, опаленный молниями, с наполовину обугленной сердцевиной; он не раз вступал в поединок с господом, небесные раны глубоко прорезали его тело, но богу надоело метать в него молнии и он зарекся вступать с ним в единоборство. Дерево уныло высилось среди обобранных скотиной лугов и служило кровом для полуденного отдыха отары ягнят. Вот ведь судьба у столетнего великана — после битв с небесами и с богом служить всего лишь укрытием для отары ягнят, которых пастух называл вошками и то и дело, заворачивая отбившихся ягнят к отаре, швырял в них палку. От этой палки ягнята хромали кто на левую, кто на правую, кто на заднюю, кто на переднюю ногу, то есть почти все они были изувечены своим пастухом. Ягнят он обзывал не только вошками, но еще и „пуздрями“ (на местном диалекте), потому что рост у них шел в основном за, счет пуза. Понятие „пуздря“ применяется только к человеку и к домашним животным, к птицам же — никогда. Если бы слово не было так неблагозвучно и если б ему чуть повезло, оно могло бы войти и в литературный язык; по мнению автора, в нем заключен немалый полемический заряд и при правильном употреблении оно способно было бы погубить не одну репутацию.
Автострада с ревом и грохотом вырывалась со скоростью сто километров в час из теснины между холмами на западе, явившись туда черт-те откуда, рассекала на две равные части живописную равнину и со свирепым рычаньем штурмовала вставшие на ее пути возвышения на востоке. Это гигантское пресмыкающееся не спало ни днем, ни ночью, люди боялись его и потому огородили с двух сторон проволочными сетками, чтоб оно не могло покинуть проволочный коридор. С другой стороны, эти проволочные заграждения оберегали людей, скотину, диких зверей и прочее. Всё, что пыталось перейти пресмыкающемуся дорогу, погибало под его тысячелапым туловищем. Иногда оно останавливалось само, в болезненных конвульсиях, словно в горле у него застревала рыбья кость. Тогда было слышно, как разбиваются друг о друга летящие автомашины, трещала покореженная жесть, разбитые стекла звенели и рассыпались морской солью, слышались стоны и восклицания: „Мамочка!“ — „Боже!“ — „Ой-ой-ой!“ — „Оо-о!“ или женские вопли. Раздавался вой сирен, сопровождаемый тревожным миганием красных и синих ламп, пастух выходил из-под тени дуба и прикладывал руку ко лбу, пытаясь рассмотреть, какой рыбьей костью подавилось пресмыкающееся. Иногда он шел к автостраде, повторяя про себя: „А ну, вошки, а ну!“, но приходил всегда слишком поздно. Пресмыкающееся угрожающе шипело и рычало, на том месте, где еще недавно трещал и корежился металл, пастух видел лишь кровавые пятна, алевшие на черной блестящей коже автострады; кровь свертывалась, посыпанная толченым стеклом.
Иной раз опрокидывались огромные автопоезда, особенно когда пресмыкающееся окутывал низкий туман, от этого тумана на коже его выступал едва видимый пот и оно делалось скользким и коварным. Из автопоездов вываливалась обезумевшая скотина, ломались крепкие кости, в воздухе стояло мычанье, как на бойне. Обезумевшая раненая скотина тыкалась в проволочную ограду, отовсюду на нее обрушивался рев клаксонов, пронзительно визжали тормоза, свистели шины и оставляли после себя угольные следы. Случалось, что отрывался прицеп и несся неуправляемый, как детская игрушка, среди потока машин; другой раз едет себе машина дисциплинированно и спокойно, и вдруг ее резко заносит, она выбивается из потока, делает в воздухе сальто-мортале, врезается в проволочную ограду и падает вверх колесами, изуродованная до неузнаваемости. Или вдруг машина поворачивает и мчится навстречу другим, или начинает вертеться волчком, словно овца, на которую напала вертячка… Это все чешуйки, которые стряхивает с себя пресмыкающееся, скользящее со скоростью сто километров в час. Ночью оно сверкает своими желтыми глазами, продолжая ронять металлические чешуйки и тогда особенно напоминает гигантский автозавр, во мраке устремившийся на восток. К рассвету глаза автозавра бледнеют и смотрят холодно, не мигая, так же, как не мигая смотрит змея, потому что у нее, в отличие от нас, людей, или другого зверья, нету век.
