Лопаты вонзились в землю — комья земли забарабанили по крышке гроба. Мать раскинула руки и повалилась без чувств. Соседки подхватили ее под руки:
— Сватья!
— Марела!
— Воды! — крикнул мужчина, стоявший рядом, и засуетился, бестолково и ошалело глядя в лицо упавшей в обморок.
— Минчо! Родной! На кого же ты меня оставляешь! — взвыла молодая вдова и ринулась в открытую могилу. Ее удержали.
— Тошка! Ну что ты так! — сгрудились около нее женщины.
— Родимый, родной… — кидалась она к могиле с жалобным стоном и отчаянно рвала на себе волосы. — Ваня, милый! Ну сделай что-нибудь! Верни его мне! — бросилась она к младшему брату покойного.
Иван беспомощно переводил глаза с бледного, как смерть, лица матери, лежавшей без чувств, на совсем обезумевшую, с дико всклокоченными волосами сноху. Сердце его сжимала боль и жалость, воздуха не хватало, слезы подкатывали к горлу, но глаза были сухи и пусты, как стеклянное небо засушливым летом.
Панихида кончилась. Батюшка сказал несколько слов о бессмысленности и суете земной жизни и ушел.
— Был человек — и нет человека, — глубокомысленно заключил какой-то пожилой дядюшка, еще раз взглянул на свежий холмик и нахлобучил шапку.
— Позавчера еще только видел его: здоровила, улыбка так и светит… и подумать только…
— И я сначала не поверил, — пожал плечами другой. — Минчо Милев, говорят, помер. Да вы что, говорю, чего плетете… А оно вишь…
— Да как же это вышло, — тормошил Ивана дядя Продан. — Там бы причина какая, а то…
— Помер хороший человек! — вздохнул сухонький мужичонка. — Вот радости-то Ганчовским…
Друзья покойного Минчо отстали от расходившейся толпы и окружили Ивана. Один голубоглазый парень тронул его за рукав:
— Как же это его угораздило?
— Да что тут говорить! — растерянно пожал плечами Иван. — Я ему — мол, оставь, братушка, его на осень!
— Что оставь?
— Да вяз этот. А он, вы ведь его знаете, нет, говорит, давай перенесем, пока сухо, осенью, говорит, других дел хватит… — Иван вздохнул: — А оно — вон куда… Видно, так уж ему на роду было писано…
— Писано, писано! — отмахнулся голубоглазый. — Вот Георгию Ганчовскому не писано, он лопаты в руки не берет!
— Да как же вы его выкопать ухитрились за один день, — хмуро, чуть сердито спросил крепкий мужик с широким лицом. — Здоровенное было дерево-то.
— Да мы и до того дня откапывали, — начал объяснять Иван, словно оправдываясь. — А в тот день занялись с утра, думали к вечеру закончить…
— Закончили, нечего сказать, — бросил нервно кто-то сзади.
— Да, ведь, Димо, и я ему то же говорил, — обернулся к нему Иван. — Вяз что надо, говорю, а он, ведь вы же знаете, раз решил… Вяз-то, говорит, ничего, да пользы-то от него чуть. Грушу хотел на его месте посадить.
— Да как оно вышло-то? С дерева, что ли, упал или споткнулся? — все встревал какой-то любопытный старичонка, шустро забегая вперед.
— Да нет, какое там! Накинул он на него канат с петлей и слез. А подкопали-то мы вяз под самый корень, глубоко. Братушка дернул слегка, попробовать, а тот ка-а-к ахнет… туда-сюда… растерялся брат, что ли не могу понять… Один здоровенный сук трах его по голове — на месте.
— Ну-у-у!
— Ах, мать честная!
— Смотри-ка ты!
„И надо же — такая смерть! Хоть бы как-нибудь по-человечески!“ — приходило одно на ум.
Бабы расходились небольшими кучками, не торопясь.
— Жалко парня! — вздохнула одна старушка, до слез тронутая ракией, только что выпитой за упокой души.
— Парня-то жаль, а девку-то еще жальче! — злобно зыркнула на нее Гела Албанка, сводная сестра Тошкиного отчима.
— А мальчонку-то какого сиротой оставил, господи, загляденье парнишка! — поддержала первую жалобщицу вторая сердобольная старушка.
— Кому как на роду писано! Кому какое счастье! — вставила третья и сокрушенно покачала головой.
— Ох, не говори, сестрица, безотцовщина — какое уж тут счастье!
— Вот судьба человеческая, не знаешь, где найдешь, где потеряешь! — ударилась в философию коротенькая толстуха — соседка.
— А ведь какой красавец был! — попыталась придать разговору более элегический тон какая-то далекая родственница. — Только-только встали они с Ваней на ноги, начали уже в дом носить, ну, думаем, можно позавидовать матери с такими сыновьями… А оно вон как повернулось…, как ей теперь, бедной!
— Пока их вырастила, выходила, от нужды голову некогда было поднять, — всхлипнула старушка.
— Разве пенсию не получает?
— Какая тебе пенсия! — отмахнулась тетушка.
— Братушка Милю дома умер. А болезнь-то его с войны, оттуда ее принес, так кто ж признает?
— Да и пенсия-то — одно название, — покачала головой одна сухонькая бабенка. — Пятьсот — шестьсот левов в три месяца…
— А все — подмога, — обернулась к ней старушонка. — Имей их сватья Милювиха, и сыновья, да и сноха так бы и вились около нее…
— Они и без того ее уважают, — перебила далекая родственница.
— Уважают, уважают… — прошамкала старушонка, и ее беззубая челюсть вытянулась вперед, как у черепахи.
Вместе с Марелой шли родственницы и соседки. Сестра крепко поддерживала ее под руку, стараясь ступать твердо и спокойно, чтобы придать бодрости несчастной матери. Соседки попытались было заговорить о чем-то постороннем: о полевых работах, о безработице и о деньгах, которых всегда не хватает, но виновато умолкли, словно кто за горло схватил. Когда подошли ближе к деревне, старая легонько высвободила руку и пошла сама. Все слезы уже были выплаканы, и она только всхлипывала время от времени. Сестра ласково ей выговаривала:
