Дурман - [3]

До конца недели не вытерпели. На пятый день чуть за полночь старая захлопала дверьми, загремела посудой.

— Иван! Невестка! — позвала она. — Вставайте, вставайте! В поле пора! Пока мы вылеживаемся, хлеб весь ветром развеет. Давно перезрел!

Тошка поднялась с тяжелой головой. Петю крепко спал. Она осторожно его потормошила, позвала ласково, потеребила волосики, но он только сладко потянулся, дрыгнул ножкой, что-то промурлыкал, как котенок, и перевернулся на животик. Не в силах его разбудить, Тошка взяла ребенка на руки и понесла к телеге.

— Оставь ребенка, — закричала старуха, — куда несешь его, как котенка?!

— Так, … ведь все вместе поедем? — смутилась Тошка.

— Все вместе! Куда нас нелегкая понесет всех вместе? Кому-то же надо еду сготовить?

— Я не знала, матушка…

— И чего ты только знаешь… Все вас учи, все за ручку води…

Тошка сдержала выступившие было на глазах слезы и вернулась с ребенком на руках в избу.

— А кто нам поесть принесет? — строго спросил Иван.

— Я. Кому же еще?

— И потащишь ребенка в такую жарынь аж до Чаталдере?

Старуха промолчала.

— Собери сейчас чего-нибудь на скорую руку, никуда не пойдешь! — приказал он строгим тоном и вышел.

— Ну, ладно, — согласилась старая. — Невестка, а невестка! Принеси ребенка, нечего ему в такую даль по жаре тащиться…

— Ну и поперечная баба, — процедил Иван сквозь зубы. — Так и норовит укусить…

Тошка прямо застонала от обиды. Будто ножом полоснуло по горлу, горечь подступила. За что ей такая обида? Хуже собаки к ней относится. Сноха она в этом доме или последняя скотина?.. Минчо справляет и три дня, и девять, готовится справить и сорок дней, а ей — такие обидные, злые слова. Понимает Тошка: горько ей, ведь она мать, сына похоронила. Но почему же на нее-то сердится, чем она-то виновата?.. Встал бы Минчо и услышал все это! Разве и ее жизнь не кончена, теперь черным-черна, разве и ее молодость не подрублена под корень? Может ли она смириться с таким горем, в силах ли забыть мужа?

Весь день она жала и плакала. Плакала украдкой, пряча лицо в стебли пшеницы, укрывшись в кустах на меже, стараясь подавить подступающие к горлу слезы. Старая, сгибаясь с серпом, тихо постанывала и смотрела на нее злыми глазами из-под черного платка. Иван молчал, готовый каждую минуту взорваться. Зло его брало. Пять дней просто так пропало, да вот еще и мать ни с того, ни с сего злится, зло его брало и за что-то другое, чего и сам не мог понять. Один только Петю весело носился по стерне. Босой, без шапки, с расстегнутым воротом рубашки, он сновал туда и сюда в высокой пожухлой траве, в кустарниках на межевых полосах, ловил кузнечиков и божьих коровок, подбрасывал их высоко в воздух. Дядя показывал ему птичьи гнезда, бабка ласково ворчала. И только тогда Тошка слышала их голоса. А как весело было у них до смерти Минчо! Теперь и знойное марево гуще и тяжелее, и небо — низкое, белесое.

Вечером вернулись домой усталые, мрачные, словно второй раз похоронили Минчо. Старая села до ступенек летнего навеса, обняла Петю и запричитала сквозь слезы:

— Бедная ты моя сиротиночка! Внучек мой милый! Некому за тебя заступиться, некому присмотреть за тобой, кто же тебя теперь оденет, обует, сиротка моя горькая, ходит, бедный, как щеночек бездомный…

Слова попали в цель, Тошка так и охнула. Ведь еще вчера только, как говорится, умер его отец, ведь только в первый раз вышли они на работу в поле, когда же ему было успеть порвать рубашку, когда он остался один-одинешенек, кто его гнал, кто бросил его на произвол судьбы?.. Правда, в бедности они живут, вот уже сколько лет пряжи не покупали, и Тошка хоть с утра до вечера на работе, но все же немало хлопку успела напрясть. Другие уже спать лягут, а она перед лампой-коптилкой штопает его одежонку, старое на новое переправляет. Ребенок без отца остался, что тут поделаешь, но Тошка не допустит, чтобы люди над ним надсмехались или жалели… Но зачем свекровь ведет такие разговоры, зачем разрывает ее сердце? „С горя“, — пытается найти Тошка ей оправдание, но уныло покачивает головой. Не только с горя. Есть тут что-то другое…

Однажды Иван принес зайца. Поймал в новом колодце Мешовихи. Он, видно, ночью туда упал. Приготовили зайца, сели обедать. Петю хватал куски мяса, жадно ел, а кости бросал под тарелку. Тошка одернула его раз, второй. Наконец, взяла у него вилку и показала на тарелку:

— Что ж ты варева-то не попробуешь? — и выловила кусок мяса для себя, первый кусочек за весь обед. Свекровь зыркнула на нее, ребенок заметил это, захныкал и полез к бабушке. Она притянула его к себе, словно спасая от какой-то напасти, глаза злобно сверкнули из-под черного платка.

— Пусть сама лопает, внучек! Зачем тебе мать кожа да кости?

Тошка всхлипнула, кусок застрял в горле. И этого, значит, дождалась?.. Иван бросил вилку и сердито глянул на мать. Она и бровью не повела. Только сильнее прижала внука к себе.

— И тебе, старуха, не стыдно за такие слова, — вскипел он. — Совсем из ума выжила? Да ты понимаешь, что говоришь? — И повернулся к Тошке. — Не слушай ее, сестрица. Черти чего несет, старая…

Словно дитя, приголубленное после несправедливой обиды, Тошка залилась навзрыд. По впавшим щекам заструились неуемные слезы.