Дурман - [4]

Старая не промолвила ни слова, даже не взглянула на сноху. Она прижимала к себе внука, медленно макала куски хлеба в соус и еще медленнее жевала. Глаза смотрели холодно и сухо, лицо казалось вырезанным из дерева.

„Что же я ей такого сделала? — спрашивала себя Тошка и всхлипнула еще сильнее. — Слово ли какое поперек сказала, косо ли поглядела, сделать ли чего поленилась?..“

Иван резко встал из-за стола, вынул перочинный ножик и начал строгать какую-то тутовую веточку. Жестокость и бессердечие его матери было поразительно. Такие грубые, обидные слова! Как только язык повернулся! Да раньше не была она такой. И к Тошке относилась по-матерински. „Тошка то, да Тошка это“, — только и слышно было. Да так ласково, умильно… А теперь вдруг?.. Но почему? Ивану и в голову не могло прийти, что Тошка могла ее чем-нибудь огорчить. „Вот чудеса в решете! — думал он. — Еще недавно была так добра, а теперь вдруг…“

Иван думал о том, как трудно им будет после смерти Минчо, ему казалось, что месяцы, а то и годы, у них в доме будут слезы и стенания. Бог знает почему, но ему казалось, что общее горе еще больше сблизит Тошку и его мать, что они будут выплакивать одна другой свою боль и муку. Надеялся, что в доме воцарится любовь, мир и согласие. А оно вон как вышло… И во всем была виновата старая. Ведь именно она озлобилась на Тошку, уже как только вернулись с похорон. Сначала все молчала, а теперь вот и словами начала грызть сноху.

В доме воцарился мрак и пустота, слова нормального не услышишь, улыбки не увидишь — все ходят понурые и молчаливые. Закончив домашние дела, Тошка забивалась в какой-нибудь угол, прятала лицо в ладони, и плечи ее содрогались от неудержимых рыданий. Плакала она о своей беспомощности, о том, что некому ее защитить мужской крепкой рукой, о своей невыносимой жизни, от обиды на свекровь. Умер Минчо, и все в доме встало вверх дном. Старая так и зыркает на нее глазами, как разъяренная буйволица. „Как, значит, она меня ненавидела, — всхлипывала Тошка, — давно уже на меня нож точила, но скрывалась до времени. Минчо опасалась. Но почему? Что я ей такого сделала?..“ Тошка забывалась на минуту. Перед ней проносились роем мечты, желания, смутные мысли. Дай бог доброго здоровья, вот подрастет Петю, женит она его, на руках будет сноху носить. Как свою родную дочь будет холить и нежить, каждый ее каприз предугадывать… Какая бы ни была, все же человек, поладят между собой! Да и за что ее будет ненавидеть, колоть ее такими обидными словами, травить душу, как ее свекровь?.. Тошка припоминала всю свою жизнь в этом доме, от первого дня до похорон. Сначала, когда Минчо с головой ушел в деревенские истории и в доме его то и дело разыскивали единомышленники по общественным делам, старая попыталась было его урезонить. „Ты теперь женатый человек, дом на руках, брось ты эти глупости, холостяком был — куда ни шло, а теперь… — выговаривала она ему. — Не дай бог, завтра затаскают тебя по делам, по рукам — ногам свяжут, кому ты тогда будешь нужен, кто тебя пожалеет, кто уладит твои дела? Те, за которых ты сейчас в драку лезешь, первые в тебя камень бросят…“ Она заводила этот разговор при каждом случае. Минчо слушал ее, улыбался, потом клал ей руку на плечо и говорил: „Ты, мама, не разбираешься в этих делах. Но я как-нибудь тебе объясню. И ты поймешь, сама мне будешь помогать“. Так было, но два-три раза при таком разговоре Тошка поддержала Минчо. С тех пор старая стала косо на нее поглядывать. „Конечно, — бросила она как-то вскользь, — его погубить могут, а тебе и горюшка мало!“ Тошка молча проглотила горький ком, вставший в горле, и пожалела: „И нужно же было мне ввязываться!“ Но ведь она так сильно любила Минчо, ей так хотелось, чтоб и свекровь могла понять его правду!

3

Со дня смерти Минчо прошел уже месяц. Старая начала готовиться к сороковинам, самому большому поминанью по сыну. Для обряда нужен был молодой паренек, неженатый, моложе Минчо, переодетый в его одежду. Он должен был стать как бы вторым ее сыном, утехой взамен умершего. Она уже выбрала одного парня на эту роль и думала теперь только о том, где бы достать побольше денег, чтобы не ударить лицом в грязь и перед новыми родичами и перед соседями. А денег было взять негде. Иван, как говорили в селе о ранней молотьбе, намолотил „пустой ток“, на поминки смолотил две-три меры пшеницы, а остальную, на каждый день, смешал с рожью и ячменем. Старая собирала свежие куриные яйца, выскребала пшеницу до зернышка по сусекам и тайком продавала помакам[1]. Тошка все это видела, но молчала.

Сначала Иван не хотел, чтобы справляли сороковины. „Все это пустые затеи, — думал он. — Да и денег сколько уйдет. Но старая… Попробуй ее убедить. Она вон из кожи вылезет, но сделает по-своему, и не только из богобоязни, а так просто, ему и Тошке назло“. Но все же без него ей не управиться. И он ждал, чтобы она завела разговор первой.

— Слушай, — начала она как-то в воскресенье под вечер, — отвези-ка завтра в город мешок пшеницы на базар, выручишь немного денег брату на сороковины.

— Надо бы поскромнее как-нибудь, я считаю, — осторожно начал Иван.