Дети Розы - [19]

— Что ты делаешь? — Пассивный и несколько обалдевший, он позволил ей снять с него брюки: — Зачем ты притворяешься? — пробормотал он. — Так ты просто хочешь возбудиться.

— И что?

Против воли ее голос — в нем угадывался опыт распутницы — заставил всю кровь хлынуть вниз, к обнаженному и ошарашенному члену. Она нежно держала его между ладоней, словно благословляя тело Алекса. Или околдовывая. Держала у самых губ.

— Ты кто? — бормотал он. — Шлюха? Ведьма?

И рывком поднял ее.

— Стар я уже кататься на каменном полу.

— Неужели?

Но он сжал ее худые плечи. Силы в ней не было. Нести ее было нетрудно.

— Представь, что я мальчик, — зашептала она. — Маленький мальчик. Я лягу на кровать, и ты не заметишь никакой разницы. Бедер у меня нет. Ложись на меня. Прямо на меня.

Длинная белая спина изогнулась. Глаза закрылись. Она застонала.

— Ну же.

— Ради Бога, перевернись, — сказал Мендес.

Она открыла глаза и приподняла голову.

— Предпочитаешь миссионерскую позу? — спросила с усмешкой.

— Не обязательно. Но я уж точно хочу видеть, кого трахаю.

Она засмеялась.

— Это славно. Ты такой славный.

Он неуверенно приласкал ее.

— Нет, грудь можешь не трогать. Она у меня не чувствительна. Эрогенные зоны в другом месте.

И она потянула его руку вниз, в расщелину между ног.

— Здесь меня трогай, мне это нравится. — И с хрипотцой в голосе: — А ты что любишь?

— Ты все так прямо выражаешь, — озадаченно сказал Мендес. — Я не уверен, что вообще тебе нужен. Ты могла бы просто мастурбировать, пока я на тебя смотрю.

— Но зачем? Разве тебе не хочется? — Она приподнялась, опираясь на локоть. — Не волнуйся, я не обижусь. Если ты меня не хочешь, уйду спать в другую комнату.

— Замолчи, — сказал он. — Можешь замолчать?

Потом она лежала на спине, улыбаясь и глядя в потолок, как будто совершила что-то очень важное.

Потный, в неловкой позе, Мендес проснулся менее чем через час от сумбурного сна: он прячется в лесу, белый дождь, шарканье ног, голоса. Варшава пала. Это было ясно. Теперь проблема не в выживании. Звучавшие вокруг голоса были детскими, еще до ломки. Рядом его братья. Они у партизан. Страха нет. Честь им и хвала. Они горят желанием драться. Споры об одном: как драться без оружия.

Свет все еще горел, когда он пробудился от видений. Сильно болел живот. Его мучила отрыжка. Тобайас, чтоб ему пусто было. Он потер живот. Все-таки несварение. Надо встать и найти пилюли. Он осторожно освободил ноги, переплетенные с ногами девушки, потянулся за пиджаком, уныло застегнул его.

Лицо Ли разгладилось. Рот слегка приоткрылся — видно, и она находилась во власти сновидений. Хорошо бы узнать, что ей снится. Торжествует победу? Без сомнения, ей с ним было хорошо. Вспоминая об этом с некоторым недоумением, он поджал губы. Но на спящем лице не осталось никаких следов. Оно казалось непорочным, точно на изображениях юной Девы Марии, воспринимающей Благовещение как несказанное чудо.

Он почесал голову и, глядя на Ли, едва справился с желанием разбудить ее и обрушить на нее нелепые обвинения. А что, если она опять протянет к нему руки? Он снова залез в постель и решительно выключил свет.

6

Зимнее утро — и пустота на дверном коврике. Ничего. Даже ни одного счета. Не говоря уж о письме от Мендеса. Как же иначе, подумала Лялька. Люди, с которыми он перестает видеться, тут же отодвигаются на самый краешек его сознания, а потом и вовсе выпадают за этот край. В черную бездну. Разве я не видела это раньше, да не один раз? Надо быть дурой, чтобы забыть. Она поежилась в холодном свете, льющемся с зимнего неба. В высокие окна была виден брезентовый чехол спортивного автомобиля, блестящий от мороза. Каждая клеточка ее организма вопияла: останься дома! Зима! Прячься!

Но она не сдастся. Она недаром превратила ежедневный выход на улицу в акт внутренней дисциплины. Она может пойти в Тейт[32], там новая выставка. Или зайти в пару антикварных лавок. В любом случае сейчас она примет ванну, оденется, приведет в порядок лицо. Как солдат. Никакой жалости к себе. И никаких фантазий.

К тому же сегодня, внезапно вспомнила Лялька, она обедает с Кларой. Она закрыла глаза и сделала глубокий вдох — этому ее научил психотерапевт. Потом посмотрела в зеркало. Как же я меняюсь, подумала Лялька с досадой. Как меняется лицо в зависимости от того, с кем я должна встретиться. Смотри-ка. Стоило подумать о Кларе, и вот уже на лице — неодобрительное выражение, рот — жестче. А в мозгу тут же мелькают мысли: нельзя слишком хорошо одеться, никаких мехов, и, конечно, приехать на автобусе. Надо потолкаться среди людей, снова стать молодой. И уж конечно, стереть с лица эту покровительственную маску.

Единственно достойная манера себя вести — быть одинаковой со всеми. Разве она не всегда так считала? Разве не требовала того же от Мендеса? Какой фарс! Она помнила их разговор.

— Почему ты особенно жесток именно со мной? Ты с кем-нибудь еще разговариваешь с таким раздражением? Я всего лишь прошу самой обычной учтивости. Ну почему ты не можешь говорить со мной спокойно, вежливо, как говоришь с любым другим?

— Ты в самом деле этого хочешь? — спросил он недоверчиво. — Неужели не понятно, что в моих словах к тебе больше личного? Разве не так и должно быть? Ведь мы же ближе друг к другу.