Дети Розы - [13]

— Бокал бургундского.

Щелк. Она когда-то читала, что от сонной болезни лечат препаратом Л-допа. Перед пациентами проходит вся жизнь, а затем — щелк, щелк — они пробуждаются. Но остаются во власти страшных образов. Всю жизнь, подумала Лялька, я была лунатиком, а теперь они явились, эти страшные образы — кадр за кадром, как в диафильме, и на этих кадрах возникают то надежда, то вдруг — насилие.

Как-то раз, когда они спали, Алекс нежно положил руку на ее горло, и она вскрикнула:

— Не делай так!

Он проснулся, очень обиженный:

— Что с тобой? Уж не думаешь ли ты, что я хотел тебя задушить?

— Нет, конечно, — поспешила она ответить. Но втянула голову в плечи. Отвернулась.

Конечно же, не хотел, в чем же тогда дело? Почему она почувствовала себя такой беззащитной, такой беспомощной? Казалось, память о насилии заставляет пульсировать вены на шее, вызывает нервное покалывание за ушами.

Он сердито потряс ее за плечо:

— Тебе надо показаться врачу!

— Хорошо, все хорошо.

А потом он лег на спину и уставился в потолок:

— Имей в виду, я совсем не уверен, что тебе можно помочь, если ты отказываешься хоть что-то вспоминать.

Она все еще пыталась защититься:

— Вздор, это все вздор. Все забывают раннее детство.

— Вовсе нет. Я, например, многое помню.

— Помнишь, что происходило, когда тебе и шести не было?

Пели птицы. Зеленый от листвы свет проник в мансардное окно и пустил по потолку круги размытых теней. Она повернулась к нему спиной.

— Еще бокал вина.

Сильный порыв ветра. Где же Кейти? Ожидание становилось невыносимым. Как она могла оставаться в настоящем? Она потерялась. Под босыми ступнями солома. Она ступает по острой гальке на каком-то холодном северном пляже, так двоюродный брат, в которого она влюблена, учит ее закалять подошвы. Интересно, как сложилась его судьба.

Она покачала головой. Вдовы живут так же? Лучше или хуже? Люди бы, конечно же, чувствовали себя с ней неловко. Сторонились бы ее. И она оставалась бы такой же одинокой. И те же голоса кричали-вопили бы в ее голове. Удалось бы спасти только гордость. Но принесло бы это утешение? Такой вопрос она задала себе впервые. Что бы она чувствовала, умри Мендес? На мгновение ее наполнило — и ужаснуло — чувство злой радости. Она просто не могла в это поверить. Неужели это правда? Неужели она чувствовала себя до такой степени униженной?

Однако потом она стала представлять себе, как его подвергают всяческим мучениям. Нет, это невыносимо. Вот он, тяжело больной, едва ковыляет по лабиринтам ее воображения, и достоверность этого образа заставляет ее закрыть глаза. Желание зла, пусть и длящееся всего лишь миг, может причинить ему вред. Сидя за столиком, она молча прогоняет вызванный воображением образ. И надрывно благословляет Мендеса. Уж не сходит ли она с ума?

А голос памяти не замолкает.

— Ты говоришь, я тебя опустошаю. Лишаю внутренней жизни. Но как, Алекс, скажи мне, как я это делаю? Видит Бог, портишь мне жизнь ты.

— Но в чем она, твоя жизнь? Откуда мне знать, ведь ты такая закрытая. А я хочу жить с человеком, который — часть внешнего мира. Я не могу жить в тесных камерах. Мы устроили такие по всему миру.

В ответ она расцарапала его, а он так и не понял, за что. Похоже, ее для него просто не существовало. Он даже не понимал, когда уязвляет ее сильнее всего.

Впрочем, однажды понял. Она почувствовала себя такой несчастной, что позвонила ему на работу. Зная при этом, что после соединения услышит холодный женский голос: «Это его жена?»

Лялька всегда терпеть не могла отвечать на этот вопрос.

— Соединить вас? Они все на совещании.

Что заставило ее на этот раз согласиться? Очевидно, отчаяние. В его голосе звучала растерянность:

— Что-нибудь случилось?

— Я просто… Хотела извиниться. За такой способ…

— Тебе разве не сказали, что я на совещании?

— Сказали. Просто я так расстроена… Из-за того, что было утром…

А он уже ничего не помнил. Забыл их ссору. И теперь только этот звонок вызвал его неудовольствие. Причинил неудобство. Как далек он был от нее в своем мужском мире, а ведь это же он говорил: «Лялька, ты такая скрытная, такая скрытная».

Что ж, теперь это правда. Она — скрытная. Она отбросила все свои чувства. Все. Отныне она больше не заговорит о своих страданиях. Ни с кем. И уж точно — не с Кейти. Никогда. Они теперь под крепким запором, и иногда она сама о них забывает. Разве не так?

— Лялька! Извини, ради Бога. Я страшно опоздала, да? Ты меня простишь? У меня было чудовищное утро.

А вот и Кейти. Огромная бархатная шляпа с обвисшими полями, смуглое лицо — пародия на Блумсбери[26]. Кейти приходилось одной рукой придерживать шляпу, выглядывать из-под нее было нелегко. Впрочем, шляпа ей шла. И хотя говорила она негромко, несколько человек, сидевших неподалеку, повернулись, с интересом наблюдая ее появление.

Лялька и сама ощутила некоторое изменение в атмосфере, и в ее тело словно бы влилась бодрость. Только что она сидела расслабленно, и вот ее мышцы обрели тонус, лицо оживилось. Она почувствовала, что физически превращается в ту Ляльку, которую знала Кейти, совсем не похожую на вялую витающую в облаках особу, какой была наедине с собой. Женщины рассмеялись.