Золотое колесо - [62]

Министр запахнул халат. Ибо разговор происходил в салоне его персонального самолета, куда во время перелета в одну из африканских стран он взял с собой юного журналиста. Вот как гуляли наши люди под занавес СССР! — Кто из политиков, тем более задействованных в прежней системе, не заслуживает лозы, но не все способны в этом признаваться, и еще признаваться публично! Но министр всегда был непредсказуем. Конечно же, он, опытный дипломат, и сейчас произнес эту фразу с двояким смыслом.

Журналист же был молод, неопытен и счастлив: он понял в услышанных словах именно внешний их смысл-маску: государственный муж устал и всему предпочтительнее для него вернуться в родные пенаты, чтобы мирно ухаживать за виноградной лозой[45]. Замечательно, что смелое покаяние выходило из уст самого популярного министра, когда те дела державы, которые были вверены ему, шли особенно хорошо. И министр, заметив, что молодой человек не обратил на его крик души внимания, решил слова эти и вовсе стереть в его памяти. Следующая фраза его как бы отождествляла сказанное им намедни именно с виноградниками.

— Пусть лоза еще подождет, — сказал он, сопровождая свои слова характерным жестом, словно ласково отстраняясь от справедливых, но преждевременных розог.

И вдруг, незаметно для интервьюера Седой остановил на Матуте свой печальный взгляд. Это был взгляд начальника. «Атас, органы!» — мгновенно отреагировал Матута. Все восемь фрейдистских состояний зажглись в нем, как восемь лучей Звезды жигана. Он уже вел себя так, будто был там, где небо в клетку. Матута выдержал взгляд, но уже знал, что начальник не простит ему этого.

Так поймал свой последний срок Матута Хатт, который никогда ни перед кем не опускал глаза.

Села она, о Матута, погадать про тебя на зеркале.

Села она, о отважный Матута, как это делала часто, но свеча замерцала, загасла, забылась.

Только вызнать хотела: ой, не дальни ли, ой, не опасны ли ждут тебя дороги, Матута; не обманет ли удача; не припозднится ли прибыль; не нахмурится ль лоб твой, Матута; не разлюбишь ли свою чавелу, а то не томиться ль тебе же в казенном доме, а не тосковать ли ей же по тебе у оконца, но свеча вдруг замерцала, загасла, забылась.

Но вскоре свеча замерцала, загасла, забылась: и не шуршание юбок, и не звон монист, и не дальняя дорога, Матута, и ой да не казенный дом, и не тоска у оконца, в глуби зеркала отразилось: народ!

Но вскоре свеча замерцала, загасла, забылась, исчезло прекрасное ее лицо, и в глуби зеркала, Матута, и в темно-синем свечении зеркала отразилось: беда!

Чтобы узнать, что за шум там на улице, Матута встал, отразился в зеркале, прошел к выходу и встал в дверях. Щурясь от яркого солнца, он прислушался к немолчному журчанию в колонке бензина, который в городе был только у него. Он стоял, высокорослый и неприятный, настроение у него было отменное. Бензин только у него, сейчас кто-нибудь появится, и Матута пригласит его в эшерский ресторан, чтобы самому туда не ехать.

Так, что там за шум, братва? Кто-то пререкался у входа со вневедомственной охраной. Это был неправильный поступок. Вход на территорию Офиса был перегорожен всего лишь шпагатом, но перед кем охранники его опускали, а перед кем нет это решалось не ими, это решалось в городе вообще, потому что зависело от того, есть ли авторитет у человека за рулем. Так что, когда некий нахал, не слушаясь охранников этих, все же въехал дерзко на территорию, охранники только замахали ему вдогонку руками, а остальное их не касалось. Если человек против их воли въехал на территорию, стало быть, он бросил вызов действующему тут неписаному табелю о рангах, и наказывать его должны уже хозяева Офиса.

— Кто этот котлоед? — громко спросил Матута, но никого не оказалось рядом.

А машина — неслыханная наглость! — на скорости, поднимая пыль, проехала по территории, резко затормозила, еще больше поднимая пыль, и остановилась перед Матутой! Да, ребята вышли из цехов, да, поспешили сюда, но котлоед уже стоял тут, а пыль, которую он поднял, лезла в растворенные окна. Говорить тут было нечего потому что и без разговоров было ясно: котлоед. Матута вбежал в комнату отдыха, и, когда он возвращался оттуда, финское зеркало с резным багетом отразило холодный никель пистолета Стечкина. Котлоед был обречен.

Сам он, еще об этом не зная, решительно выскочил из машины, но тут что-то случилось с его решительностью, когда он встретил лицом флюиды Матуты. Вернее, он потерял решительность не сразу: «Есть здесь справедливость…» — он сказал решительно, а «…в конце концов» добавил, уже постепенно сникая, и последние звуки прошептал так нерешительно, что стало слышно, как сладостно журчит и переливается в колонке бензин.

— Держи, она твоя! — сказал Матута и выстрелил. Пока ребята подоспели и остановили его, Матута думал, что залетел на двести штук тогдашним курсом, тем более что Агура из монтажного, видя, что Матута начал стрелять, долго не думая, выстрелил тоже, и тоже зацепил котлоеда, так что надо было выкупать заодно и надежного парня: у него портился кандидатский стаж в партию. Но все обернулось сложной стороной. Котлоедом оказался известный актер и неформал Александрэ Бобонадзе. Он поймал две пули, одну от Матуты, одну от Агуры, и обе в ягодицу. Замять дело оказалось непросто в условиях гласности. Все МВД и вся прокуратура сочувствовали Матуте, так сильно успел Александрэ Бобонадзе насолить силовым структурам своими принципами справедливости и горькими упреками в отсутствии единства. Но дело получило огласку. Оно стало принимать политический оттенок. На второй же день телевидение показало обезображенную сепаратистами задницу актера.