Золотая рыбка - [69]

Эдвард резко выдыхает, выпустив с этим выдохом немного раздражения.

— Белла, если бы мне понадобилась помощь, я бы тебя позвал.

Я останавливаюсь там, где стояла. В этих словах нет злобы, нет грубости, нет даже раздражения, как такового. В них просто напряженность. А еще — нетерпение. И мягкая попытка уговорить меня идти куда глаза глядят, главное — подальше отсюда.

В сравнении с моментом засыпания это смотрится по меньшей мере странно. Мне неприятно и немного больно, что все возвращается на круги своя, но пытаюсь списать это на ночь. Он хочет спать.

— Я просто предложила, Эдвард… — прикусив губу, оправдываюсь я. Становится неловко.

Как удивительно, что одни эмоции без труда перестраиваются на другие. Мы заснули с тесно сплетенными руками три часа назад, а теперь снова перебрасываемся пустыми фразами на расстоянии.

Это не просто американские горки, наши отношения, это «рев дракона» — самый страшный аттракцион Сиднея. Четыре мертвых петли, вертикальный спуск с высоты девяносто метров и скорость в сто сорок километров в час. Там потряхивает и не так. Лихорадит.

— Я буду наверху, — не желая пробовать на себе еще одну поездку вниз головой, я отступаю обратно к лестнице, — извини, что потревожила тебя.

Нет сил на обиды. Нет сил на уверения, что я беспокоюсь. И нет никаких, никаких скрытых резервов для того, чтобы спорить с ним посреди ночи стоя одной ногой в столовой, а второй — на кухне.

Однако план, сформировавшийся за мгновенье, за это же мгновение и рушится. До основания.

— Белла, не уходи…

Это меньше всего похоже на раздраженную попытку унять глупую обиду. Эдвард прерывисто выдыхает, уронив здоровую руку на столешницу рядом с аптечкой, и обреченно смотрит вниз, на свои пальцы. Обручальное кольцо на его руке едва ли не болтается.

Я оборачиваюсь на отголосок боли, прозвучавший в голосе и вижу, как поникли его плечи. Бронзовые волосы жирные, потемневшие, на лбу, рядом с их линией, морщинки. И губы подрагивают.

Даже с величайшей обидой тысячелетия я бы не смогла сейчас уйти.

Мотнув головой, я торопливо подхожу к кухонной стойке. Эдвард морщится, отваживая себя от желания отступить, и самостоятельно раскрывает мне навстречу объятья.

Утыкаюсь в его грудь, скрывающая которую пижама пропиталась запахом свежевыстиранных простыней, алкоголя и пота, и прикрываю глаза.

— Что с тобой? — я поглаживаю его спину, приобняв левой рукой за талию.

От Эдварда исходит горький запах спиртного и характерный, полуискусственный отголосок лекарств. Видимо при смешивании они дают побочный эффект.

Этого он и стесняется. Эдвард намеренно поворачивает голову в другую сторону от моего лица, когда говорит, а слова подбирает покороче.

— Ожог.

Я нежно чмокаю его плечо.

— Болит?

Эдвард, могу поклясться, морщится.

— Да… сильно…

Это показатель. Эдвард никогда не признавался мне в силе своей боли…

Но боже мой, чего он ждал, когда прикладывал руку к конфорке!

— Прежде всего давай перебинтуем ее, — предлагаю, грустно приникнув к его шее, — а потом я найду обезболивающее.

Он без возражений принимает все, что я говорю. Самостоятельно отстранившись, целует мой лоб, отступая на шаг назад. Смиренно садится на барный стул возле стойки, разделяющей кухню и столовую, и шумно сглатывает.

Я сажусь рядом, включив свет. Он бьет по глазам нам обоим и приходится прерваться на двадцать секунд, чтобы привыкнуть.

Удобным местом для всех манипуляций с его рукой служит та самая стойка, откуда муж отодвигает блюдо с яблоками, а для аптечки даже имеется специально возвышение слева. Эдвард говорил мне, что на нем до нашей свадьбы так же стоял полный кувшин воды. Они были в каждой комнате. Таблетки нужно чем-то запивать…

— Немного сильнее воспалилось.

Я откладываю в сторону использованный бинт, доставая баночку бепантена на стол. Эдвард мрачнеет, когда видит его.

Как можно нежнее, стараясь не причинять боли, я двумя пальцами размазываю маслянистую консистенцию по поверхности его пострадавшей кожи. В отличии от вечерней процедуры подобного рода, когда даже не замечал этих касаний, сейчас мужчина более восприимчив к ним. Мои попытки делать все аккуратно не имеют успеха — ему, так или иначе, неприятно.

— Прости, пожалуйста, — когда он вздрагивает, едва не выдернув руку из-под моих пальцев, я сожалеюще глажу его по плечу, — потерпи. Осталось чуть-чуть.

— Это из-за приступа…

— Воспаление?

— Нет, — Эдвард приглушенно стонет, едва мой палец оказывается на вздувшейся поверхности его ранки, первой из трех, — нетерпимость к боли.

— Ты просто устал, — перехожу ко второй, добавив немного мази на основное поле действия.

— Возможно. Но за это ты должна меня извинить.

Я поднимаю глаза на него, сонно улыбнувшись. Как раз после того, как с осторожностью покрываю целительной смесью третью ранку. Влажную, с поблескивающим мясом.

— Я ни на что не обижаюсь. Просто в следующий раз, когда тебе что-то нужно, разбуди меня.

Эдвард выглядит смущенным. На его щеках мне виден румянец.

— Это не боль, Белла, понимаешь? — он горько усмехается, — вот в чем парадокс. По сравнению с приступом…

Он же не думает, что заслуживает худшего, правда? Не надо!