Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [48]

Горе в те годы жило в каждой семье: кто-то изуродовался без догляда или сошел с ума, а то и вовсе погинул… Я помню, какие только шалые мысли не лезли иногда в Яшину голову. Нам было жаль его. Медицинской помощи он не получал, а постепенно уходил в себя и жил со своей непонятной болезнью, а после и я почувствовала его трагическую обреченность…

В одну из тех зимних ночей мы услышали, как наш любимец Барин громко залаял, потом заскулил и затих. Утром Яшка спросил гневно:

– Это ты, Лиза, окозвечила Барина? Он в будке околел и весь в крови.

– Христос с тобой, Яков. Зачем я о животину буду руки марать? Он мне не мешал. Вот у таких рука не дрогнет и на человека подняться.

Нам всем было жалко собаку, мы привыкли к Барину. Меня он всегда встречал из школы и радостно вилял хвостом. Так мы лишились надежного охранника наших картошек, хотя было ясно, что зимой земля промерзла и их никто не тронет.

Тут уместно будет вспомнить об отце Якова – Петре, 1903 года рождения. Его взяли в начале войны в трудармию, он там, по словам мамы, чуть с голоду не умер, а после, в 1943 году, пожелал уйти добровольцем на фронт. Мама всю жизнь вспоминала, как перед отправкой на фронт его на несколько дней отпустили домой. Он был, по ее словам, такой худой, изможденный, что она с трудом узнала брата. Якобы Петр сказал, что лучше он одного врага убьет, чем с голоду умирать. В 2000 году, спустя 65 лет после войны, когда не было на свете Якова, тетки Марии, я узнала, что мой дядя, рядовой Шестаков Петр Харитонович, умер в немецком плену 23 марта 1944 года. (Место захоронения Фореллькруг/Сенне, могила 1362, список 13040, ряд 29.) Лагерный номер его был 163052. Подумать только, человек был пронумерован, лишен своего имени, а главное, мы никогда не узнаем, как он умер, что стоит за этой ничтожно малой информацией, где последнее его пристанище. Вот что такое война.

Я хочу закончить эту главу тем, с чего начала. Не только наши родители выручали друг друга, но и мы, дети. Помню, что зимой делать уроки во флигелечке было невозможно. Я пыталась их делать на переменах в школе, но это тоже не был выход из положения. Тогда после уроков я шла к подружке Вале Гудыме с портфелем. Мама радовалась, что у меня есть подруги и они выручают, но очень хотела, чтоб в моих руках свое ремесло было, оно всегда накормит.

Глава 18. Исповедь

По-видимому, из-за «неблагонадежности» мамы ей снова дали в колхозе стеречь стадо телят, а не коров. В нашей жизни мало что менялось к лучшему. Монотонные и муторные дни, казалось, тянулись бесконечно. После работы, вечерами мама ойкала и жаловалась нам:

– Домой иду жива – не годна, днем бегаю – только пятки щелкают, а дома ни куска, везде тоска.

Правда, иногда наши две курицы спасали. Это спасение было слабым. Большие надежды были на козочку, но когда приходило время сенокоса, колхоз не давал маме подмены на работе даже на один день, ссылались на то, что «невелика скотинка». Советовали собирать зимой охлопки сена на дороге, как будут возить его, или поздней осенью сразу «сухое тюкать», прогалины найдутся. Мы чаще всего так и поступали.

Чтобы совсем не отдать Богу душу, мы, как и наши животные, переходили на подножный корм. На полянах находили щавель, полевой лук, ягоды землянички. Любимым местом пребывания была лесная опушка. Рядом с ней Тура текла тихо и грустно. Здесь мы часто рвали ягоды шиповника, освобождали их от семечек и ели, даже если они еще не вызрели. При этом обдирали нередко в кровь руки. Дышали необыкновенно тонким запахом цветов иван-чая. Когда жар стоял такой, что в горле пересыхало и дышать было нечем, а от недоедания кружило головы, мы беспрестанно спускались к реке, мочили головные платки, а то и сами, в чем были, заходили по самое горло в Туру. Однако ничто не пересилит желание есть. Завидев других пастухов, подходили к ним. Мама, не стесняясь, просила:

– Не найдется ли у кого кусочка хлебца? Отщипните кусочек, Таню жалко.

При этом оправдывалась, слегка улыбаясь:

– Иду и думаю: попросить или нет? Думаю: дадут, не дадут, а в лоб не поддадут. Весь день на ногах, все поляны спознали и всю траву, какую можно, съели. Да разве без хлебушка наешься? Все ни сыты, ни голодны. Не поверите, я, как искупанная, бегаю. Жара, как на грех, донимает…

– А нашему барину все не упарено: холод – худо, а жара – еще хуже того, – откликнулась тетя Варя. Она была простой и беспредельно работящей женщиной. – Мы тоже ухайдакались до краю, Лиза. Хлебушко, какой был, уже опрахотили[19], вот попейте молочка из бутылки, немного осталось.

Мама отпила и протянула бутылку мне:

– На, Таня, пригубь молочка, и пойдем своим путем.

Чтобы был хоть какой-то хлебушек, надо было маме получить колхозный паек, но ей было некогда, и за ним шла я с наволочкой в руке на склад. Доверить столь драгоценную горсть муки мама могла только мне, несмотря на возраст. Ей казалось, что я до всего «докопаюсь». Помню, как кладовщик легонько всыпал мучки в наволочку и клал на огромные весы, которые стояли на полу. После просил, чтоб я глядела на длинный рычаг и разглядывала цифру возле противовеса.