Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [50]

Город – это машины, а жизнь там – неразбериха, к нему с детства привычка нужна. Меня начальник станции в Тагиле с работы не отпускал, все наговаривал: «Как уедешь, и сразу тебя в колхоз запечатают, не спросят, там на лесозаготовки поспеешь, нормы будешь выполнять, и начнется у тебя не жизнь, а малина. Одумайся, пока ярмо на себя не надела, а то будет поздно. На лесоповале только и будешь думать, как бы выдюжить да комары бы заживо не съели».

Не было у меня тогда, видно, головы на плечах; сколько он мне всего наговаривал, да только все не в коня овес. Вот так и бывает: локоть близко, да не укусишь, и не привязан, да визжишь. Как предсказал – так и получилось.

Мама всю жизнь вспоминала Тагил, анализировала себя и винила, что не смогла своей жизнью распорядиться с умом. Все признания мамы меня глубоко трогали. Раз за разом снимала она с себя груз тягостных раздумий. Иногда мне казалось, что говорила она все сама себе. Возможно, потому, что поделиться ей было не с кем, у всех свои беды. Помнится, я часто что-то переспрашивала, а однажды неожиданно прервала ее рассказ.

– А меня мой отец видел? – спросила я неожиданно маму.

– Видел, когда приходил на побывку на три дня перед отправкой на войну. Первым делом он зашел к нам, а потом в сельсовет. Помню, я тогда избу белила. Ты лежала в зыбке красивая, розовенькая, как ангелочек. Он долго и молча смотрел на тебя. Видно, сердце чуяло, что убьют его. Знал ведь, какая война идет. Спроси опосле у Ксении Федоровны про отца, она вместе с ним училась и говорила, что он самый башковитый был. Перед отбытием на войну он наказывал мне обращаться за помощью к дедушке с бабушкой. Он умер от ран, когда тебе был один год и два месяца от роду. Зашла к нам в низ как-то ранним утром бригадир Катерина Ивановна, наклонилась над зыбкой и спросила: «Ну чё ты сегодня во сне видела, Танюшка?» Ты в ответ сильно заплакала. Именно в этот день пришла похоронка на отца. – Потом мама печально добавила: – До конца войны оставалось всего два месяца. Жизнь у нас с тобой будет длинная, успеешь еще все услышать и узнать.

И действительно, прожили мы вместе с мамой 60 лет.

С самого раннего детства я часто бегала в сельскую библиотеку. Мой путь лежал рядом с домом дедушки и бабушки. Дед при каждом удобном случае зазывал меня, садил на колени, гладил по голове и просил почитать. Как-то раз летом и бабушка из открытой створки зазвала внучку к себе в дом. Она взяла мою руку в свою и повела в баню. Бабушка помыла меня и надела на меня шелковое платье малинового цвета, которое сшила сама. Она была молчаливой, худой, с потупленным взглядом и невыразительной внешностью. Роста была невысокого, с глухим голосом, с маленькими серыми глазками, похожими на подсолнечные семечки, от того вся была серой. Руки были костлявые и твердые, от этого ее прикосновения казались мне грубыми. Она поведала, что шелк привозил ей из Монголии сын Леонид.

Я уже знала, что два их старших сына были для нее приемными, родными они были только для дедушки. Они остались маленькими, когда их родная мать на сносях несла весной воду на коромысле, поскользнулась, упала и сразу «рассталась с душой». Только мой отец был ее единственным родным сыном, но его взяла война. Старшие сыновья прошли всю войну, были ранены, выжили и стали кадровыми военными. Дедушка с бабушкой очень гордились ими. Да и как не гордиться, если подполковник Григорий Егорович был награжден орденом святого князя Александра Невского, он был еще участником боев с белофиннами в 1940 году, а майор Леонид Егорович – орденом Ленина. Леонид, по рассказам мамы, в молодые годы был влюблен в нее, так как была она «красивая, как Крупская». Наверное, с Крупской сравнивала она себя за свои большие глаза и открытый взгляд. Мне было любопытно это слушать, и я всегда смеялась при этом. Их роман вскоре закончился, так и не начавшись, но мама никогда о нем не сожалела.

– Ничего не поделаешь, если душа к человеку не лежала.

Баба Марфа и мама были настолько разными, что не приняли друг друга. Повзрослев, я поняла, что другого исхода и быть не могло. Бабушка моя была черствой, скупой женщиной, себе на уме, в то время как мама до конца дней своих сохранила открытую наивность, простоту, бескорыстную доброту и, прожив длинную тяжелую жизнь, умудрилась не собрать в душе накипи. Я заметила, есть особый род благородства у простых людей, идет он от открытости, честности и простодушия.

Как-то зимой, когда все в деревне «падали от замора», зашла к нам бригадир – соседка тетя Катя и с порога заявила:

– Беги, Танюшка, к бабе Марфе. К ним полковники приехали.

Это означало – их старшие сыновья.

– Все идут глядеть на них, как на свадьбу. Говорят, что все они в орденах и медалях. Сейчас, поди, угощаются и тебя не пообидят. Слезовай с печи да бежи.

В нашем низу, кроме меня, никого не было. Нестерпимо хотелось есть. Голод заставил меня одеться, и я пошла с надеждой поесть. Права оказалась тетя Катя: в кути и на печи стояли, сидели люди. Они пришли посмотреть на живых героев войны, на тех, кому удалось вернуться и выжить, а может, вспомнить заодно своих убитых мужей и братьев, так и не ставших живыми героями.