Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [47]

– Опосле, Лиза, напрядешь и свяжешь Юрке носки.

Мама отозвалась тем, что все у них с Фросей баш на баш, дело идет хорошо, они с полуслова понимают и выручают друг друга.

– А как боле-то? У нас, Лиза, на руках сироты.

Чеботарь Фрося, так звали ее в деревне, никогда не брала с нас плату за свой труд. Старые, с чужой ноги пимишки горели на мне, как на огне, хоть и старалась я их беречь. Фрося тоже посетовала, что на Юрке все так же быстро рвется. В разговоре она иногда поправляла на голове свои коротко стриженные волосы, спереди забранные под широкую гребенку. В каморке было тепло. На каминке варилась картошка в черном чугунке и кипел чай в прокопченном дочерна эмалированном чайнике.

Сколько я помню, Фрося всю зиму ходила в толстых ватных мужских штанах, стеганой фуфайке и изношенной шапке-ушанке. Летом надевала штаны потоньше, на плечах была мужская выцветшая рубаха. Ходила она широкими шагами неторопливо, твердо ступая, чуть согнув спину. Никто и никогда не видел ее в женском платье. Говорила отрывисто, коротко, резко. Была независимая, немногословная, ни подруг, ни друзей не имела, оправдываясь тем, что у нее в руках дело есть, а на руках Юрка, которого ей одной подымать.

Фрося была женщиной гостеприимной и пригласила нас за стол. Мы ели «что Бог послал». Я оглядела ее каморку. Как и все в то время, она ничего не выбрасывала: «вдруг да чё опосле пригодится». Все копила, прибирала, берегла и пускала в ход, в дело. От этого еще два других угла каморки были завалены обрезками старых пимов, остатками серой свиной кожи, обрывками черной дратвы и простых ниток… На первый взгляд это была настоящая каморка старьевщика. А еще Фрося много курила. Мама нередко выговаривала ей, что от Фросиной махорки глаза вертит и надо нам бежать домой, хоть у хозяйки было тепло и светло.

– А чё делать-то, Лиза, есть нече, вот и сосешь самокрутку вместо хлеба, а если чё и есть, так Юрке пасу, ему на свет идти.

– А как да Юрка курить приучится?

На что был твердый Фросин ответ:

– У меня не приучится. Я его в ежовых рукавицах держу; слежу, чтоб на мои слова, как гудок, откликался.

Мама в ответ похвалила Юрку и назвала его «шелковым».

После трапезы Фрося перекрестилась, попросила у Бога здоровья ей и Юрке, резко встала из-за стола, села на свою табуретку и быстро дошила мой пим. На прощание, как всегда, сказала, чтоб я берегла мать и не обижала ее.

Позже я поняла, что Фрося – живой пример того, что делает война с людьми. День и ночь она была только с шилом, молотком да дратвой. Лишила себя всего, даже своего красивого имени Ефросиния, а приняла к душе простое, незавидное – Фрося. Поглядишь на нее и не скажешь, кто она: женщина или мужчина. Нужда, заботы, ответственность за внука пригнули ее к земле. Даже возраст было определить невозможно. Война лишила ее привлекательности, отобрала даже пол, а взамен дала неженское ремесло в руки, загнала в себя, отняла доверие к людям. Фрося, по словам соседей, резко отзывалась на любую несправедливость, была лишена слезливости, умела постоять за себя, никому не позволяла лезть в ее душу и бередить ей раны.

Не по своей воле сделалась она похожей на мужчину, она не гордилась этим, а, скорее всего, защищалась и, видимо, стесняясь, пряталась от людей. Мама сказала мне, что это она с виду только такая мрачная, нелюдимая, а на самом деле – добрая, на все уступки пойдет, если надо.

Мы двигались домой. Мягкий пушистый снег падал с неба плавно, мирно, тихо, как будто нес на землю улыбку от низких сизых небес. Он умилял, ублажал душу, хотелось замедлить шаг и насладиться этим божественным даром. Тепло и мягко в подшитых валенках. Мы шли неторопливым шагом, ощущая прелесть уральской зимы. Теплые зимние дни так желанны в наших краях! Посреди улицы был виден санный след на снегу. Кое-где валялись небольшие клочки сена. Мне хорошо идти рядом с мамой и держаться за ее маленькую теплую руку.

Мы подошли к своему флигельку. Счастливо залаял наш пес Барин. Его Яшка привел еще осенью. Пес был худой, как доходяга, кем-то выдворенный на улицу, обозленный, с клоками висячей шерсти на боках. Яшка сделал ему будку, посадил на цепь и назвал Барином. Мама не одобрила Яшкин поступок, сказала, что собаку надо кормить, а нам самим – подай, Господи. В ответ Яшка буркнул:

– А это чтобы мы, Лиза, крепко спали ночью, а то найдется бригада и вытащит нашу картошку из ямы, сейчас время такое идет, что не окладывайся, живо обчистят жулики, живодеры!

Яшка говорил запальчиво, громко, выпучив бельма. За такие слова его похвалила и тетка Мария:

– Молодец, Яков! Правду говоришь. Кому робить лень, те и зарятся на чужое. Утащат – и дело с концом.

Мама только возразила, что собака от голода шибко злая будет, на всех без разбору кидаться начнет, а нам тогда беды не миновать.

Когда мы с мамой вошли в дом, то я похвасталась подшитыми пимами.

– Надолго собаке блин! – бросил мне Яшка и поглядел на нас своей таинственной улыбкой.

С тех пор как он спалил все оставшиеся еще от наших предков намоленные иконы, мы не связывались с ним, терпели его причуды, возгласы невпопад, слушали его бессвязные, нелогичные рассуждения. Иногда на него что-то «находило», и говорил он вполне разумно. И все же его непредсказуемости побаивались. Но Яшка никогда не буянил, чаще был тихий, молчаливый, улыбчивый. Я думала, что он притворяется, потому что ему, по словам Марии, «робить в колхозе лень». Бывало, что Яша иногда удивлял нас интересными наблюдениями. Мама рассказывала мне, что, когда ему надо было расти, голод был такой, что многие пухли, а он чуть не умер, «брюхо у него сделалось большое, а ноги болтались, как две чурки». Потом на наши головы свалились колхозы, а после и того хуже – война.