Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [46]

– Крепче держись за край телеги, Танюшка. Сейчас погоним лошадь, а то до беды недалеко.

Шишкинский пастух хоть и мужчина, но быков разнять не мог. Еще издали мы увидели, как разъяренные животные увеличивали свой разбег. Какая-то неведомая внутренняя могучая сила выплескивалась из них через край. Каждый занимал свою позицию, а потом они бежали навстречу друг другу, изо рта обильно шла пена, они издавали утробные, угрожающие звуки. Бег был стремительный, казалось, что земля трясется у них под ногами, клочки дерна летели из-под ног в разные стороны. Они страшно мычали, но звуки эти были редки, словно быки берегли свои силы для нападения. Все, кто были рядом, даже коровы, отбежали в стороны. Быки ярились, пылали жаром и крепко вцепились рогами друг в друга. У шишкинского быка тонкой струйкой потекла из головы кровь. Вид их был ужасен. Вот она, власть силы, или сила власти… Как и чем этому противостоять?

Лошадь мы поставили ближе к большаку. Фекла Ивановна тут же побежала к своему сынку, когда тот готовился к новой схватке и отходил подальше для нового разгона. И тут она медленно, ласково, нежно поманила его к себе, держа в одной руке ведро с его любимым пойлом.

– На, попей, вижу, как притомился, родимый, – и подала ему пойло.

Бык уткнулся мордой в ведро, а Фекла стала при этом медленно отходить к телеге, уводя его за собой. Шишкинскому пастуху тоже пришлось пожертвовать куском хлеба для своего воеводы. Быки утихли. Нашего вожака привязали за веревочку к телеге, и процессия медленно двинулась к дому. Вот и нам пора выходить из укрытия. Ох и люто дрались быки! После их схватки пастухи высказали догадку, что на поле боя в войну, наверное, так же сходились наши и немцы. Себя не щадили, кипели ненавистью и забывали о жизни своей. Помню, что этот день из детства произвел на меня сильное впечатление. Позднее я спросила у мамы, почему такая бесстрашная Фекла Ивановна?

– Война бросила всех нас на произвол судьбы. Фекла одна осталась с оравой ребятишек да со слепой старухой-матерью. Мужа война прибрала, не спросила. Ей уж некого и нечего бояться. Она и так доведена до крайности.

Коровница должна была ежедневно встать в четыре утра и идти на ферму, там накормить, своими руками подоить 18 коров, и вечером та же история, а дома хоть трава не расти. Сначала надо было всем колхозную работу справить, а своей вроде как и нет.

– Ты посмотри, Таня, на ее руки. Они скажут больше, чем мои слова. Фекла работает, как часы заведенные. Весь день по колено в сырости, навозе, в резиновых литых сапогах, будь они прокляты! Ни выходных, ни праздников нет, все время в непосильном труде. Раб, не человек. Без пути голос не повысит. Она коров, как людей, любит.

Все мое детство мне приходилось наблюдать, как достойно и благородно несли свое тяжелое бремя простые крестьянки.

Глава 17. Следы войны

Все живое растет. Росло и мое поколение – безотцовщина. Слово «отец» было чужим и далеким, «папа» – непроизносимым никогда. Мы учились у жизни, развивались сами, как могли. Зато умели радоваться малому: подаренной кем-то улыбке, хорошей отметке в школе, решенной задачке, прочитанной книге. Трудности учили изобретательности, одиночество – умению думать, болезни – выносливости; маленькие радости вселяли оптимизм и двигали вперед. Радоваться малому – качество человека благодарного.

В тех условиях, в которых выпало нам расти, выручают одобрение и поддержка, взаимопомощь и взаимовыручка. Я расскажу сейчас об этом. В длинные зимние вечера мама часто пряла куделю на дратвы[18]. В сумерки огня не зажигали. Мне очень нравилось сумерничать с мамой. Всякий раз она просила перемотать нить с веретена в клубок:

– Вот смотаешь нитки, и пойдем вместе к Фросе. Она тебе пимы будет подшивать, а мы тем временем будем ей шерсть теребить.

Фрося была колоритной фигурой. Она ютилась недалеко от нас, точнее, жила на центральной улице в большом, по деревенским меркам, доме на несколько семей, вдвоем с внуком Юркой – круглым сиротой. В маленькой комнатенке с печкой-каминкой, столом и широким, грубо сколоченным из досок топчаном на двоих было голо и пусто, если не считать ее чеботарских принадлежностей. При входе в каморку в одном углу лежали горой готовые, подшитые пимы, подбитые сапоги, залатанные тапочки, детские скрюченные ботинки… В другом углу была навалена дырявая, истоптанная, изношенная донельзя обувь, которая ждала обновления. Фрося целыми днями сидела посреди каморки на удобном сиденье, которое смастерила сама для себя. Перед ней стояла самодельная тяжелая лапа, на основание которой был положен огромный кирпич, чтоб она не шаталась. Это была, так сказать, ее мастерская.

При входе мама подала ей клубок спряденной кудели.

– Хорошо, Лиза, напряла, тонко. Сейчас дратвы сучить буду.

Тут она зацепила прочную нить за гвоздь, натянула ее крепко и быстрыми движениями начала водить варом вдоль нити. Нить на глазах почернела. Работала Фрося четко, размашисто, ее движения были ловки и уверенны. Руки ее были большие, сильные, шершавые. Фрося пообещала, что если я пимы изорву в пух и прах, то ее дратвы «живые» останутся. В разговоре она подмигивала мне серым глазом и при этом ловко перекидывала языком самокрутку из угла в угол своего большого рта. Я не успевала и глазом моргнуть – так быстро она это делала. Сидя на полу, мы с мамой теребили для Фроси шерсть.