Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [36]

А мама больше всего любила хлебное поле: самое мирное, земное, манящее зрелище деревни. Есть нечто такое, что объединяет всех сельских жителей: каждый любит тугой, налитой пшеничный колос, васильки во ржи, засматривается, как ходят по полю от ветра волны, любуется жатвой и точно знает, что это и есть земной рай, его встретишь только в родимом краю. Сколько раз мы вместе с мамой любовались нескошенным лугом, нашей говорливой рекой, озером с кувшинками, прибрежным шаловливым камышом и цветущим кустом красной горькой калины. Деревенская жизнь неотделима от ощущения красоты природы. Уже с раннего утра видишь на реке нежный туман, босыми ногами чувствуешь прохладу утренней росы.

Глава 13. Летние каникулы

В пастухи, как уже говорилось, мама пошла не от хорошей жизни. На «должность пастуха» никто не хотел соглашаться ни за какие калачи. Кого устроит обреченность на голодное существование в самые лучшие четыре месяца в году? Нередко мама вечером говорила: «Опять у нас с тобой ни растворено, ни замешано». Ко всему работу эту считали легкой, потому малооплачиваемой. Тех, кто все же шли на эту работу, считали за третьесортных, чудаковатых людей. Если вспомнить, то мама где-то выпадала из общего ряда и сама признавалась: «Не умею я лежа гужи рвать». Она была человеком «тонкой конституции», как бы теперь сказали. Мы вместе с ней проводили ее пастушеские сезоны. Она – пастух, я – подпасок. Зато как хорошо видеть утром, как мирно выкатывает и встает солнце над Турой. Мы неспешно идем за стадом. Красуется за селом березовая роща. Она манит к себе древней красотой и прохладой. Если день знойный, то дневная летняя жара подгоняет нас к осинникам и к воде.

Телята как маленькие дети: наедятся, напьются и в разгар жары ложатся отдыхать у самой воды. Только овод не давал никому покоя. Любой теленок мог, задрав хвост, мчаться во весь дух, и не догонишь.

– Не бегай за ним, Таня. Сам остановится. Под вечер всех соберем. Ты стадо будешь беречь, а я искать телят пойду и буду их к тебе на поляну выгонять.

Помню, как в один из душных, летних дней, когда я стерегла стадо у реки, а мама выгоняла животных из леса, мы увидели, как три теленка еле-еле выходят к нам. Разбарабаненное брюхо сделало их похожими на шарики, тоненькие ножки не держали, и они свалились на ровном месте.

Тут подбежал шишкинский пастух Фрол и подсказал маме, что их надо срочно и беспрестанно гонять, пока «не промкнет», иначе домой они не дойдут, дорогой сдохнут. Он пояснил нам, что они съели «нехорошую траву». Ладно, если обойдется, иначе сидеть маме за решеткой. Мы с перепугу не дали им остановиться… Вдруг они задрали вертикально хвосты и выпустили небывалой мощности высокие столбы вонючей зеленой жидкости. Брюхо их на наших глазах стало опадать. После этого действа поскотина осталась обильно политой телячьими отходами и была похожа на современное абстрактное произведение художника-модерниста. Мы гнали стадо домой. Вечерняя прелесть лета уже не завораживала. Мы напряженно молчали, не нарушая тишину даже тихим голосом. От испуга, перегрева на солнце, голода пастушки были бледны, как покойнички. Подгоняя стадо к селу, у меня вдруг закружилась голова, и я начала терять равновесие. Из носа хлынула кровь. Подбежала испуганная мама.

– Ой, Господи! Только этого еще не хватало. Таня, рви репейные листья да к голове прикладывай, а я телят на ферму погоню, а то разбегутся. Тут мне новая беда придет. Лучше всего ложись на траву и переносье зажимай.

Долго лежала я на траве, захлебываясь собственной кровью. Лишь одно было хорошо: мягкая густая трава дышала прохладой и успокаивала. Это событие было новым для меня потрясением. А вскоре и солнце на закате показало свое красное темя, но этот закат алел тоской и усталостью.

После жарких дней, как всегда, зарядил дождь. Он был разный: то бусил, как из сита; то лил как из ведра, оставляя пузыри на лужах и отплясывая по окну. Мама не радовалась дождю, а ругала его:

– Ишь как разошелся, окаянный, а то не подумал, как мне от тебя спасаться, даже клеенки нет закрыться с головой.

Как часто приходила мама мокрая до нитки: ни дождевика не было, ни сапог. Ей пообещали дать в колхозе резиновые сапоги. Как-то вечером принесла она эти сапоги, на которые у нее были розовые надежды. Она рассматривала эти сапожищи и недоумевала:

– Кто их придумал? Изгаляются над народом все кому не лень.

Сапоги эти были резиново-литые, с толстой тяжелой подошвой, на тяжелом невысоком каблуке. Ноги в них мокли. Внутри резина, «никакой тряпки не налепили». (Фланель в сапогах появилась несколькими годами позже, как и блеск на них.) Эти были серого цвета, с тупыми широкими носами, на три размера больше, чем ее нога. К тому же тяжелые настолько, что к вечеру себя не потащишь.

– Зачем я их взяла, дура! Только зря в славу залезла: Лизу обеспечил колхоз сапогами. Выходит, позаботились о пастухе. Да на них только плюнуть.

Только один раз попыталась пасти она в них, а после отдала тетке Марии. Кто их сотворил, того неплохо бы заставить хоть один день побегать в них: узнал бы почем фунт лиха. Все лето бегала мама в чем придется.