Жернова. 1918–1953. За огненным валом - [30]
И, полуобернувшись к полковнику Матову, сидящему рядом с ним на заднем сидении, сказал:
— Передайте этим вашим… штурмовикам, что если они хорошо проявят себя в первом же бою, то особо отличившихся направят на офицерские должности в войска. Только воздержитесь называть конкретные сроки. Там посмотрим.
Глава 14
Ночью роту лейтенанта Красникова, увеличившуюся вдвое за счет первой, третьей и четвертой рот, на «студерах» перебросили на двадцать километров севернее, на ночь разместили в двух бывших конюшнях, расположенных поблизости от усадьбы какого-то польского шляхтича, пополнили вооружением, выдали на три дня сухой паек. Все понимали: не для парада, не для учений, а для серьезного дела.
Люди готовились молча, сосредоточенно: чистили оружие, приводили в порядок обмундирование, подшивали чистые подворотнички, писали письма. Нечто торжественное витало в воздухе, каждый делился с другими последним, разговоры велись тихо.
Красников понимал: его солдаты готовились не столько к бою, сколько к смерти, но тут уж он ничего не мог поделать.
А потом, ближе к полуночи, когда подготовка закончилась, еще час пели свои «каторжные» песни. В полнейшей тишине и темноте песни эти звучали как молитвы древних воинов о ниспослании победы над супостатом:
— выводил Федоров своим чистым голосом, а хор мужских голосов вторил ему, и песня металась между каменных стен конюшни, выплескиваясь наружу слитным рокотом, прорезаемым высокими подголосками.
Но был у лейтенанта Красникова еще и вчерашний вечер.
Вчера, часов в шесть, его вызвал в свою землянку командир батальона майор Леваков. Вызвал одного, без взводных. В землянке жарко топилась буржуйка, на дощатом столе, застеленном настоящей скатертью, стояли бутылки с немецким шнапсом, дымилась вареная картошка, щедро приправленная «вторым фронтом» — американской свиной тушенкой, в больших мисках с верхом лежали соленые огурцы и квашеная капуста. За столом сидели замполит капитан Моторин и уполномоченный отдела контрразведки «Смерш» старший лейтенант Кривоносов. Отсутствовал лишь начальник штаба батальона капитан Кроновецкий, который, по слухам, не ладил с майором Леваковым, и потому их отношения не простирались дальше официальных.
Вокруг стола хлопотала батальонная медсестра Ольга Урюпина, курносенькая миловидная блондиночка откуда-то из-под Архангельска, которую, как только она появилась в батальоне, еще в Сталино, Леваков оставил при себе и не отпускал ни на шаг.
— Входи, лейтенант, гостем будешь! — широким жестом хлебосольного хозяина пригласил Леваков, обнял Красникова за плечи и повел к столу. Он посадил его рядом с собой и сам налил в его стакан шнапсу.
Налили себе и Моторин с Кривоносовым. При этом Моторин как-то все время брезгливо ухмылялся, словно его силком заставили пить, а он этот фашистский шнапс и на дух не переносит. Кривоносов же вел себя обычно: поглядывал на всех щупающими глазками из-под полуопущенных ресниц, словно не верил, что это застолье не таит в себе какой-то другой, тайный и враждебный, смысл, а есть как раз то, что оно и есть на самом деле — фронтовой сабантуйчик фронтовых офицеров. При этом Кривоносов как бы и не считал себя участником этого сабантуйчика, а лишь человеком, который всегда и во всех обстоятельствах выполняет свой долг, то есть, не ослабляя бдительности, выявляет затаившихся шпионов, предателей, паникеров и маловеров.
Майор Леваков подождал, пока наполнятся стаканы, позвал Урюпину:
— Садись, Ольга, и ты с нами. — Помолчал, заговорил торжественно и важно: — Сегодня, товарищи, у нас особый день — канун боевого крещения двадцать третьего отдельного штурмового стрелкового батальона под командованием гвардии майора Левакова. Вот так-то. И честь креститься первыми выпала роте лейтенанта Красникова… Андрея Александровича. Поэтому я предлагаю тост за нашего лейтенанта, за то, чтобы он успешно выполнил задание командования, остался жив и невредим, получил орден и еще одну звездочку на погоны. Или как в песне поется: «Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой». За твое здоровье, лейтенант! За твой и наш общий успех!
Все встали, потянулись к Красникову стаканами. Он смущенно улыбался, благодарил, будто именно эти люди выбрали его роту для предстоящего дела, уступили ему честь вступить в бой первым, хотя каждый из них не прочь оказаться на его месте.
Молча, не садясь, выпили водку. Оля Урюпина, отчаянно взмахнув рукой — эх, была не была! — тоже осушила свой стакан, со стуком поставила его на стол, воскликнула:
— А вот дай-ка, лейтенант, я тебя расцелую на счастье! — обогнула стол, с широкой, вызывающей улыбкой подошла к Красникову, крепко, по-мужски, обняла его шею двумя руками и припала влажными губами к его губам.
За столом одобрительно загудели, а комбат даже захлопал в ладоши.
— Вот это закуска! — воскликнул он. — Молодец, Урюпина! Вот за это, за твою лихость, я тебя и люблю. Считай, лейтенант, что ты теперь заговоренный. До самой смерти ничего с тобой не случится. — Однако смотрел на Красникова сузившимися глазами, лицо кривилось недоброй ухмылкой.
«Начальник контрразведки «Смерш» Виктор Семенович Абакумов стоял перед Сталиным, вытянувшись и прижав к бедрам широкие рабочие руки. Трудно было понять, какое впечатление произвел на Сталина его доклад о положении в Восточной Германии, где безраздельным хозяином является маршал Жуков. Но Сталин требует от Абакумова правды и только правды, и Абакумов старается соответствовать его требованию. Это тем более легко, что Абакумов к маршалу Жукову относится без всякого к нему почтения, блеск его орденов за военные заслуги не слепят глаза генералу.
«Александр Возницын отложил в сторону кисть и устало разогнул спину. За последние годы он несколько погрузнел, когда-то густые волосы превратились в легкие белые кудельки, обрамляющие обширную лысину. Пожалуй, только руки остались прежними: широкие ладони с длинными крепкими и очень чуткими пальцами торчали из потертых рукавов вельветовой куртки и жили как бы отдельной от их хозяина жизнью, да глаза светились той же проницательностью и детским удивлением. Мастерская, завещанная ему художником Новиковым, уцелевшая в годы войны, была перепланирована и уменьшена, отдав часть площади двум комнатам для детей.
«Настенные часы пробили двенадцать раз, когда Алексей Максимович Горький закончил очередной абзац в рукописи второй части своего романа «Жизнь Клима Самгина», — теперь-то он точно знал, что это будет не просто роман, а исторический роман-эпопея…».
«Все последние дни с границы шли сообщения, одно тревожнее другого, однако командующий Белорусским особым военным округом генерал армии Дмитрий Григорьевич Павлов, следуя инструкциям Генштаба и наркомата обороны, всячески препятствовал любой инициативе командиров армий, корпусов и дивизий, расквартированных вблизи границы, принимать какие бы то ни было меры, направленные к приведению войск в боевую готовность. И хотя сердце щемило, и умом он понимал, что все это не к добру, более всего Павлов боялся, что любое его отступление от приказов сверху может быть расценено как провокация и желание сорвать процесс мирных отношений с Германией.
В Сталинграде третий месяц не прекращались ожесточенные бои. Защитники города под сильным нажимом противника медленно пятились к Волге. К началу ноября они занимали лишь узкую береговую линию, местами едва превышающую двести метров. Да и та была разорвана на несколько изолированных друг от друга островков…
«Молодой человек высокого роста, с весьма привлекательным, но изнеженным и даже несколько порочным лицом, стоял у ограды Летнего сада и жадно курил тонкую папироску. На нем лоснилась кожаная куртка военного покроя, зеленые — цвета лопуха — английские бриджи обтягивали ягодицы, высокие офицерские сапоги, начищенные до блеска, и фуражка с черным артиллерийским околышем, надвинутая на глаза, — все это говорило о рискованном желании выделиться из общей серой массы и готовности постоять за себя…».
Историческое сочинение А. В. Амфитеатрова (1862-1938) “Зверь из бездны” прослеживает жизненный путь Нерона - последнего римского императора из династии Цезарей. Подробное воспроизведение родословной Нерона, натуралистическое описание дворцовых оргий, масштабное изображение великих исторических событий и личностей, использование неожиданных исторических параллелей и, наконец, прекрасный слог делают книгу интересной как для любителей приятного чтения, так и для тонких ценителей интеллектуальной литературы.
Остров Майорка, времена испанской инквизиции. Группа местных евреев-выкрестов продолжает тайно соблюдать иудейские ритуалы. Опасаясь доносов, они решают бежать от преследований на корабле через Атлантику. Но штормовая погода разрушает их планы. Тридцать семь беглецов-неудачников схвачены и приговорены к сожжению на костре. В своей прозе, одновременно лиричной и напряженной, Риера воссоздает жизнь испанского острова в XVII веке, искусно вплетая историю гонений в исторический, культурный и религиозный орнамент эпохи.
В книге "Недуг бытия" Дмитрия Голубкова читатель встретится с именами известных русских поэтов — Е.Баратынского, А.Полежаева, М.Лермонтова.
Повесть о первой организованной массовой рабочей стачке в 1885 году в городе Орехове-Зуеве под руководством рабочих Петра Моисеенко и Василия Волкова.
Исторический роман о борьбе народов Средней Азии и Восточного Туркестана против китайских завоевателей, издавна пытавшихся захватить и поработить их земли. События развертываются в конце II в. до нашей эры, когда войска китайских правителей под флагом Желтого дракона вероломно напали на мирную древнеферганскую страну Давань. Даваньцы в союзе с родственными народами разгромили и изгнали захватчиков. Книга рассчитана на массового читателя.
В настоящий сборник включены романы и повесть Дмитрия Балашова, не вошедшие в цикл романов "Государи московские". "Господин Великий Новгород". Тринадцатый век. Русь упрямо подымается из пепла. Недавно умер Александр Невский, и Новгороду в тяжелейшей Раковорской битве 1268 года приходится отражать натиск немецкого ордена, задумавшего сквитаться за не столь давний разгром на Чудском озере. Повесть Дмитрия Балашова знакомит с бытом, жизнью, искусством, всем духовным и материальным укладом, языком новгородцев второй половины XIII столетия.
«…Тридцать седьмой год начался снегопадом. Снег шел — с небольшими перерывами — почти два месяца, завалил улицы, дома, дороги, поля и леса. Метели и бураны в иных местах останавливали поезда. На расчистку дорог бросали армию и население. За январь и февраль почти ни одного солнечного дня. На московских улицах из-за сугробов не видно прохожих, разве что шапка маячит какого-нибудь особенно рослого гражданина. Со страхом ждали ранней весны и большого половодья. Не только крестьяне. Горожане, еще не забывшие деревенских примет, задирали вверх головы и, следя за низко ползущими облаками, пытались предсказывать будущий урожай и даже возможные изменения в жизни страны…».
«…Яков Саулович улыбнулся своим воспоминаниям улыбкой трехлетнего ребенка и ласково посмотрел в лицо Григорию Евсеевичу. Он не мог смотреть на Зиновьева неласково, потому что этот надутый и высокомерный тип, власть которого над людьми когда-то казалась незыблемой и безграничной, умудрился эту власть растерять и впасть в полнейшее ничтожество. Его главной ошибкой, а лучше сказать — преступлением, было то, что он не распространил красный террор во времени и пространстве, ограничившись несколькими сотнями представителей некогда высшего петербургского общества.
"Снаружи ударили в рельс, и если бы люди не ждали этого сигнала, они бы его и не расслышали: настолько он был тих и лишен всяких полутонов, будто, продираясь по узкому штреку, ободрал бока об острые выступы и сосульки, осип от холода вечной мерзлоты, или там, снаружи, били не в звонкое железо, а кость о кость. И все-таки звук сигнала об окончании работы достиг уха людей, люди разогнулись, выпустили из рук лопаты и кайла — не догрузив, не докопав, не вынув лопат из отвалов породы, словно руки их сразу же ослабели и потеряли способность к работе.
"Шестого ноября 1932 года Сталин, сразу же после традиционного торжественного заседания в Доме Союзов, посвященного пятнадцатой годовщине Октября, посмотрел лишь несколько номеров праздничного концерта и где-то посредине песни про соколов ясных, из которых «один сокол — Ленин, другой сокол — Сталин», тихонько покинул свою ложу и, не заезжая в Кремль, отправился на дачу в Зубалово…".