Второй круг - [11]

«Ложь, составленная из правдивых фактов и умолчаний, самая подлая, — подумал он, — а я напишу все как есть, без пропусков, без монтажа. Напишу, чтоб отвертеться. Вот Иоганн фон Гёте написал о своей любви, прихлопнул юного Вертера и успокоился».

И Росанов написал:

ВОТ ОНА КАКАЯ, ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ.

(Совершенно секретно! По прочтении сжечь!)

Опаздывая, но ненамного, Люция Львовна, весьма немолодая, ни разу не бывшая замужем гражданка, невысокая и крепенькая, торопливо, слегка подпрыгивая при ходьбе, двигалась через парк к Дому пионеров, где уже с десяток лет вела литературный кружок, который громко именовала литературной студией.

Я узнал ее еще издали по походке.

Была весна, сошел снег, жгли мусор, в одном костре дымилась лысая автомобильная покрышка.

Она растерянно улыбнулась: наверное, забыла меня. Я отвел взгляд от ее зубов, выпачканных помадой. Наконец она отыскала мне место в своей памяти, ее улыбка приобрела уверенность. Протянула маленькую, в ямочках, с тончайшими ногтями руку, по-приятельски бесцеремонно развернула меня за талию и весело проговорила:

— Заходи, заходи.

Теперь она держала себя так, словно мы виделись вчера.

— Возмужал. Не сразу узнала — к богатству.

Быть на занятиях «студии» мне совсем не светило.

Я стал думать, как бы половчее удрать. Она, глядя на меня сбоку, то улыбалась, то хмурилась, что, по-видимому, как-то отражало коловращение ее мыслей, и при этом продолжала подталкивать меня в спину. И я сдался.

Ее питомцы, гнутые и развихляистые подростки, вразнобой поднялись.

— Сидите, сидите, — сказала она, поднимая руку, а потом дотронулась до моего плеча и продолжала, слегка играя голосом: — А вот наш бывший студиец…

Такого оборота я никак не ожидал и растерялся. Она повернула ко мне озабоченное лицо.

— Может, расскажешь что-нибудь о себе? Вкратце. Ну, имя, фамилия и так далее?

Я почувствовал, что спина у меня взмокла.

— Нет, нет, потом, — буркнул я, боясь поднять глаза, и подумал: «Наверное, она просто забыла мое имя. А эти юные гении, наверное, силятся вспомнить, в каких журналах или книгах встречали мою физиономию. Зря стараетесь, товарищи!»

Я отшагнул — рука Люции Львовны повисла на какое-то мгновение в воздухе, а потом неловко устроилась на спинке стула.

— А Рыбин — из наших — получил верстку книги, — сказала она с таким видом, как будто через день должна быть и моя верстка.

— Ага, — буркнул я небрежно.

— А где сейчас Ирженин?

— Летает и учится в пединституте, — проговорил я нехотя, надеясь, что она, увидев мое состояние, заткнется.

— У вас по-прежнему дружба?

— По-прежнему.

Люция Львовна удовлетворенно кивнула и обратилась к своим питомцам:

— Все прочитали «Илиаду»?

«Народ безмолвствовал». Ох уж этот народ! Он только и умеет, что безмолвствовать.

Неужели никто не прочитал? Видите ли, писатель должен быть прежде всего образованным человеком. Разумеется, не все из вас станут писателями, но… — она поглядела на меня, — у вас на всю жизнь останется любовь к литературе.

Она не отводила от меня взгляда, ожидая, что я кивну — я в ответ улыбнулся кисло-сладкой улыбкой. Она улыбнулась в ответ ободряюще и сжала кулачок. Ничего, мол, Витя, прорвемся!

— А так-то у тебя все в порядке? — спросила она ни с того ни с сего, истолковывая как-то по-своему мой невеселый, а возможно, и перепуганный вид.

— Да, да, — поспешил я заверить ее, — в порядке.

— А то…

— Все, все в порядке…

— Так кто сегодня будет читать? — спросила она своих притихших питомцев. — Ты, Костырин? Ну, начинай, Витя. — Она улыбнулась и шепотом сообщила мне: — Тоже Витя.

Я кивнул, польщенный столь редким совпадением.

Костырин, тощий, нескладный малый, пересел в торец стола — такой порядок был заведен десять лет назад, — откашлялся с деланным смирением и подровнял пачку исписанной бумаги. Все с беспокойством поглядели на эту пачку. Люция Львовна, заметив это, сама заволновалась и торопливо подняла руку.

— Подожди. Это один рассказ или два?

— Т-три.

— Тогда прочитай один, который тебе самому больше нравится. Лучше один разобрать, но подробно. Правильно, ребята?

Все подтвердили, что да, правильно, лучше один.

Костырин начал не спеша, слегка подвывая, читать что-то про подводников (ну что ему подводники!), упирая на выигрышные места. Прошло полчаса, прежде чем он сумел уловить подхихикивания в самых неподходящих, по его мнению, местах, — Люция Львовна грозила пальцем весельчакам — и пролистнул остатки, показывая, что осталось немного.

— Если скучно, то… — сказал он обиженным тоном.

— Нет, нет, — заверила его Люция Львовна, — очень интересно.

И все снова хихикнули, воспринимая ее слова как шутку. Он продолжал. А когда прочитал фразу, где капитан второго ранга сказал кому-то сквозь стиснутые зубы: «Я тебя отлично запамятовал!» — все зло захохотали.

Только я сочувствовал бедному Костырину: в нем я видел свое позорное прошлое.

После того как ему всыпали по первое число — все были безжалостны, — Люция Львовна, силясь найти хоть что-то удачное в рассказе, заговорила о какой-то нервной силе.

Я, уставившись на стенку, рассматривал пятно сырости, похожее на даму в длинном платье с узкой талией и с гусиной головой. А рядом был потек, совсем уж неприличный для Дома пионеров.