Второй круг - [12]

Люция Львовна стала прохаживаться вдоль длинного стола — все поворачивали вслед ей головы («Как механизм, приводимый в движение одной зубчатой планкой», — подумал я).

Когда она шла от меня, я с некоторым смущением и даже тревогой взглядывал на ее ноги. Когда навстречу — делал озабоченное лицо и видел ее фальшиво-виноватую улыбку. Она словно извинялась за тот вздор, который ей приходится нести. Ее расхаживание взад-вперед, сухой шорох чулок и одежды, подрагивание каблуков — все это вдруг начало меня как-то наэлектризовывать.

«Ты с ума сошел, Витя!» — сказал я себе и даже посмеялся над собой: наружу это вышло слабой улыбкой — Люция Львовна ответила и на эту улыбку, опять истолковывая все шиворот-навыворот. Желая как-то отвлечься, я принялся рассматривать потеки на стене — и тут какое-то бесстыдство.

— Может, хочешь что-нибудь сказать? — спросила она.

— А-а? — не понял я, но тут же вернулся к действительности и испуганно пробормотал: — Нет, нет.

Наконец все разошлись. Я облегченно вздохнул.

Она взяла своей маленькой рукой большой ключ и подошла ко мне с улыбкой, которую я назвал бы деланно-виноватой. Я поднялся. Она приблизилась ко мне, пожалуй, слишком близко и слегка запрокинула голову. Я увидел ее смеющиеся, хитроватые, «всепонимающие» глаза. Мне показалось, что эти глаза приблизились ко мне отдельно от лица. Я смущенно отвел взгляд. Она, по-видимому, и это мое смущение истолковала как-то по-своему.

— Ну, как у тебя на работе? — спросила она, продолжая улыбаться, потом «беспомощно», «по-женски» протянула руку и поглядела на меня с фальшивой мольбой. Ну что? Что я должен делать? Взять ее руки в свои? С какой стати? А не ломает ли она комедию?

— Да, собственно, рассказывать-то нечего, — проговорил я довольно бодрым тоном, стараясь уйти в пустой разговор, — закончил с грехом пополам институт. Теперь аэродром. Ничего героического. Летать на спортивном самолете, как в институте, несолидно. Да и времени нет.

— Я очень рада за тебя. Авиация — удел мужественных и ответственных людей. Думаю, ты был самым способным в студии, правда, тебе не хватало, как и всем, образованности. Но я надеюсь, ты будешь писать.

Последнее она произнесла вкрадчиво, с непонятным намеком, словно имела в виду что-то постельное.

— Не знаю. Да и некогда, — сказал я, отодвигаясь, и, чтоб оправдать свое отступление, взял дверь на себя и подождал, когда она выйдет.

— А как ты относишься к работе?

— Она меня не устраивает. Может, оттого, что не влез в дело по-настоящему. И… тонкость…

— Тонкость? — Люция Львовна оживилась. Она свою беспардонность, непонимание самых простых вещей и десятки бессмысленных вопросов называла «профессиональным писательским любопытством».

— Да нет, ничего особенного. Я ведь поступал в летное.

— А я собираюсь написать книжку про летчиков, про аэродром.

— Да? — удивился я до неприличия.

Она стала нарочито неловко вставлять в замочную скважину ключ, искоса, с мнимо смущенной улыбкой поглядывая на меня.

— Дайте, — сказал я.

На улице я окончательно пришел в себя и никак не мог понять, что это на меня накатило. Без возраста, зубы в помаде, непонимающая, «образованная», Поль Верлен, Малармэ, хухры-мухры.

Солнце уже клонилось к западу, кое-где зажглись огни.

— Ты был способнее Рыбина. Помнишь, у тебя была сказка про людоеда? Может, тебе не хватает встряски? Знаешь, писателю необходимо потрясение. Без потрясения ничего не выйдет настоящего.

— Может, попробуете? — спросил я, глупо ухмыляясь.

— Зачем ты все понимаешь так буквально? — обиделась она.

Теперь я жалел, что встретился с ней. Сейчас найду повод и… Там за углом часы…

— А знаешь, Витя, поехали ко мне, — сказала она, — на улице разве поговоришь? Шумно, дымно, как в преисподней. Резину жгут.

— Да, да, резину, — согласился я, — автомобильную покрышку. Кретинство какое-то! Может, взять вина?

— Вина? — Люция Львовна задумалась, вспоминая, что это слово может обозначать, и вдруг хитро улыбнулась, будто не только вспомнила значение слова, но и раскрыла мои козни и погрозила пальцем.

— Да нет, я так, — пробормотал я, желая показать, что нет у меня никакого коварного умысла.

И я и она изо всех сил пытались соблюсти внешнее приличие. И я и она, пожалуй, допускали возможность «лишнего», но она никогда в этом не сознается и будет считать, что все дальнейшее случилось непреднамеренно, неожиданно. Она умела обманывать себя, как всякая настоящая женщина. Теперь мне кажется, что я был просто игрушкой в ее руках. Она видела меня насквозь.

Мимо проходило такси, и я удачно поймал его.

— Ну что ты, Виктор! — с упреком проговорила Люция Львовна, забираясь, однако, в машину. — Это ни к чему. Барство!

У нее задралось на коленях платье, она смущенно одернула подол, слегка опустила голову, покраснела и стала похожа на девочку. По крайней мере, ей, наверное, самой показалось, что она стала похожа на девочку. Сейчас я думаю, все это кривляние чистейшей воды.

— А как у вас дела? — спросил я тем бодрым и жизнерадостным тоном, который считается признаком глупости.

— Сотрудничаю в журнале. Езжу по командировкам. Была в тайге и даже привезла медвежью шкуру, — сейчас увидишь, — заговорила она, глядя на затылок шофера, чье присутствие придало нашему разговору «бодрость».