Второй круг - [10]

Нина подошла к нему и стала гладить его по голове.

— Ну до чего же ты дурачок! Что ты такое плетешь всегда? Раз в полгода выпьешь рюмку, а петом врешь. Ты вообще-то будь поаккуратнее со своим языком. Соображай, что плетешь.

— Да, я плохой, — согласился он и опустил голову, как мальчик у классной доски, — меня общество съело, то есть общество врачей. Я — жертва, неудачник. И никто меня не любит.

— Я тебя, дурака, люблю.

— Нет, не люби меня.

Ему вдруг надоело дурачиться.

«Надо кончать эту походную любовь, — подумал он, — хватит ей голову морочить».

Он поглядел на нее и сказал:

— Вообще хватит тебе голову морочить.

— А ты и не морочишь.

— Ведь я женат.

— Лучше бы на мне женился. Я так-то неплохая, хотя и старая. На сколько же это я старше тебя?

— Не будем уточнять… Вот если б ты изучила кулинарное дело…

— А как же Австралия?

— А мне и здесь хорошо. Вот только бы умыться, и будет полнейший порядок. Только бы умыться. Понимаешь?

Нина вдруг засмеялась, что-то вспомнив, — он поглядел на нее вопросительно.

— У меня был знакомый, — заговорила она, — он приходился мужем сестре моего отчима — как-то так. Вообще-то царствие ему небесное. Он был одноглазым. Представляешь? То есть у него было два глаза, но один стеклянный. А стеклянный глаз, думаешь, круглый? Ничуть! Он как выгнутое стеклышко. Напившись, родственничек начинал плакаться, ругать всё и вся и даже биться головой о стенку. Ну, как ты, одним словом. При каком-то ударе его стеклянный глаз падал на пол. И тогда он отыскивал его, вставлял под веко и говорил, полностью успокаиваясь: «Ну, теперь все в порядке!»

Нина засмеялась.

— Очень смешно, — сказал он без улыбки, — а завтра мне на работу. И мне на нервы действует мой начальник. У него совсем бледное, словно мукой обсыпанное, лицо, и глазами сверкает. О-о! Ты себе не представляешь, как он сверкает глазами! Так бы и выколол.

Он сделал пальцами «козу». Потом задумался.

Нина поглядела на него и заговорила:

— Ты мне совсем не морочишь голову. Ведь я не прошу тебя жениться на мне. Я гляжу реально.

— Ясно, я не подарок.

— Делай что хочешь…

— А я и делаю.

— Будь с кем хочешь и вообще.

— Я и так вообще.

— Но не забывай. Заходи иногда.

Она положила перед ним два ключа.

— Это что еще?

— Тот, что побольше, от комнаты, а маленький — наружный.

— Я плохой.

— Дурак! Ты здоровый, красивый мужчина. У тебя такие плечи. И ты еще покажешь себя. И работа у тебя неплохая.

— На самолетах летают другие. Ирженины всякие…

— Давно его не видно.

— Я его ненавижу. Я его пристрелю. Из винчестера. Возьму у Юры винчестер и пристрелю.

— А что Юра?

— Пока ничего хорошего.

— Неудобно говорить… Но он мне не нравился.

— А вот это мне совсем неинтересно, — перебил ее грубо Росанов.

— Чего только стоила его идея — «навести в авиации порядок»! Бред какой-то! Когда на земле наводили порядок, авиация была в воздухе.

— Это обывательская, давно устаревшая прибаутка, — сказал Росанов серьезно. — Сейчас в авиации порядка больше, чем в любой другой системе. И сейчас тот уровень техники, когда можно навести порядок. Можно и должно. Да что с тобой говорить! Ты только и знаешь: «Граждане пассажиры! Наш самолет выполняет…»

— Вот его за бредовые идеи и проучили.

— Еще одно слово — и я за себя не отвечаю. Юра глубоко порядочный человек… Да что ты понимаешь в людях!

— А вот Ирженин хороший.

— Возможно.

— Хороший!

«И чего это с ней говорить серьезно?» — подумал он и сказал:

— Он мой враг номер один. И я его пристрелю.

Он сделал вид, что прицеливается.

— Он настоящий, — сказала Нина.

— Да, есть в нем сердцевина. Вот я его и пристрелю за это.

— Давай уедем отсюда. Насовсем. В Магаданскую область, в Салехард, в страну Лимонию, в бухту Самоедскую. И будем приносить пользу.

— Там нет художников. Кому ты там будешь позировать? Разве что мне. Я такое изображу!

— Ты просто глуп, — обиделась Нина.

— Пойду. Боюсь, отец будет ругаться. Вообще он чуть что — бьет меня. Особенно по праздникам. Он всегда ходит с прутом. Не расстается с прутиком. Сегодня ведь суббота?

Нины хмыкнула и положила ему в карман ключи.

В ее лице было что-то жалкое, собачье.

«Гад ты, Росанов, — сказал он себе, — гад ползучий».

Глава 3

За день до того как сожгли «три шестерки», Росанов прочитал в своем дневнике одну из прошлогодних записей о Люции Львовне: «Был у Л.Л. Выпили зачем-то слабого вина (одну бут.), сидели на медвежьей шкуре (бедный медведь! За что его? За что?), поболтали. Она сказала, что я был в литературной студии самым способным, способнее Рыб. Поговорили о герое Ирж. Л.Л. умная и образованная женщина. Читала потом Верлена по-франц. Вот только не знаю, понимала ли».

Ему сделалось не по себе, он даже вошел в состояние, близкое к восторгу, как перед чем-то чрезмерным.

— Какая ложь! — выговорил он. — А как сдержанно, ну прямо как у американского писателя. Да нет же! Все так оно и было. Все правда!

Он стал думать о том, что дневник приучает лгать: выгораживаешь себя перед каким-то гипотетическим читателем, без которого «писателю» невозможно, а то уносит тебя в неопределенное будущее, в железобетонный рай, где твой правнук, разбирая записи пращура, поражается его сдержанности, трезвости (подумаешь, одна бутылка!) и Интересу к французской поэзии.