Второй круг - [9]

— Что уставился, как на новые ворота? Заходи, — сказала Нина с грубоватостью стюардессы, которая не в рейсе.

— А-а, да, да, — пришел он в себя.

Шагнул в прихожую — Нина улыбнулась, подталкивая его к двери своей комнаты, а сама двинулась на кухню. Он уставился на ее полные ноги — она обернулась, — он отвел взгляд и подмигнул ей — она показала ему язык.

«Она и понятия не имеет, что я вспомнил, как вломился не в тот кабинет и увидел женщину, похожую на Люцию Львовну. И чтоб не думать о ней, поехал сюда. Впрочем, и она, поди, думает обо мне такое, чего я и вообразить не сумею».

Он подошел к окну. Потом выключил свет и увидел звезды над пущенной у самого горизонта ярко-синей полосой. Далеко внизу проносились поезда, стекла дрожали. Он вспомнил, что днем никогда не слышал поездов и не замечал этого стрекозиного жужжания стекол. Вдали беззвучно прошел самолет, возникая в темноте от вспышек красных «мигалок» и тут же исчезая.

«И все-таки Нинка — авиационная дама, хотя ничего в авиации путем и не смыслит, — подумал он, глядя на возникающий каждый раз в новом месте самолет. — А вдруг он упадет? Пламя, скольжение на крыло… Что за чепуха лезет в голову! С чего бы ему падать? Техника сейчас надежная».

Самолет скрылся и уже печатал свой пунктир за стенкой.

— Ты зачем выключил свет? — спросила Нина, входя в комнату и осторожно размещая на столе тарелки.

— Гляжу в окно.

— И что увидел?

Она подошла к нему и тоже стала глядеть, раздумывая, что могло привлечь его внимание. Он услышал ее дыхание. Она, улыбаясь, медленно повернула к нему свое лицо. Он медленно протянул руку и обнял ее. Она сейчас походила на ту недоступную стройную стюардеску с приподнятым подбородком, опущенным взглядом и твердыми ударами каблучков в асфальт, какой была несколько лет назад (он видел ее еще студентом — на практике).

Всю ночь мимо шли поезда.

Утром он сидел, опершись локтями о подоконник, и курил. Нина бессмысленно ходила по комнате и что-то искала.

— О-о, башка трещит! — причитала она. — Ведь должны же быть где-то таблетки. Я брала анальгин — это я точно помню.

За окном, внизу, за холодными, цвета неба, рельсами, был поблекший от близости города сосновый лес. За лесом поднимались строительные краны. Кружились, мерцая, белые голуби. Иногда они так поворачивались, что исчезали совсем, но вдруг вновь возникали, как мигающие белые лампочки.

Росанов вообразил, что ему грустно думать о своем полном незнании голубиной охоты, и он скривился. Люди объезжают лошадей, ловят тигров, опускаются на дно океана, гоняют голубей…

Голуби прошли совсем рядом. Они были белые, фарфоровые и как будто безглазые. По крайней мере, он не разглядел глаз.

— У тебя такой несчастный вид, — сказала Нина.

— Голуби, — пояснил он, вздыхая, и увидел в лесу лыжников в разноцветных свитерах.

— Что с тобой?

— Лыжники, — объяснил он, позевывая, и похлопал ладонью по раскрытому рту.

— Что «лыжники»?

— Люди объезжают лошадей, ловят тигров, ходят на лыжах, а я гибну. Пропадаю.

— У тебя ведь есть лыжи.

— Я гибну, — пробормотал он, — качусь по наклонной плоскости. В болото оппортунизма. И спиваюсь.

— Ты же непьющий!

— Некуда! Некуда идти! И еще я уезжаю за границу. — Он грустно опустил голову.

— Ты озверел. Кому ты там нужен?

— А здесь я кому нужен? И все из-за жены. Все из-за нее. Эх!

— Так ты ведь не женат!

— Ты пока никому не говори… про это, — зашептал он доверительно и потом, уронив голову на руки, запричитал: — О родные березки, матрешки, балалайки!

— Ты с ума сошел! Когда же ты женился?

— Она такая маленькая, худенькая, вся в пупырышках, замерзшая. У нее дедушка скотопромышленник в Австралии. Разводит гиппопотамов.

— Врешь! Их разве разводят?

— Я и сам вначале не поверил. Разводят. — Он вздохнул.

— Вот пусть она и едет и разводит.

— Она беременна.

— Уже?

— Ведь ребенок ни в чем не виноват. — Росанов сморщился, думая о мифическом ребенке, который растет далеко от родины и без отца. — А еще меня начала обрабатывать иностранная разведка. Представляешь? И вообще разные темные силы активизируются — сборище сатанинское.

Он покрутил головой, поражаясь неусыпности агентов мирового империализма и темных сил.

— Врешь!

— То-то и оно! «Врешь!» Не дремлют, гады. Сети свои, понимаешь, грязные раскинули. — Он ударил себя в грудь кулаком, и в его глазах блеснули настоящие, хотя и пьяные, слезы.

И только тут до Нины дошло, что он валяет ваньку.

— Как же ты женился? — спросила она, улыбаясь.

— Она учится в консерватории, — заговорил он доверительно, — она певица. У нее сопрано. И, представляешь, все… это… в заплеванном подъезде.

Он покраснел и опустил голову.

— Пела, что ли, в заплеванном подъезде?

— Да нет! Ты не понимаешь. Ведь у нее на всю жизнь останется травма. Заплеванный подъезд, воняет кошками, — он стал загибать пальцы, — на стенах нацарапана всякая мерзость, нет ни роз, ни шампанского, ни черного автомобиля с притороченной спереди куклой и этими, ну, надутыми… — Он скривился.

Нину стал разбирать смех.

— Нет, ты меня не понимаешь, — он опустил голову, — дай платок — вытереть слезы.

Она дала ему платок — он высморкался, так как слез, собственно, не было.