Второй круг - [7]

Ирженин терпеть не мог дежурств, когда сидишь на точке и ждешь, что скажут, куда пошлют. И мысленно крыл на чем свет стоит «подлеца» Мишкина: это он сжег «три шестерки». Это из-за него сорвалась хорошая, интересная и денежная работа с вулканологами на Камчатке.

Злость на «подлеца» Мишкина вышла наружу только сердитым взглядом и вопросом, обращенным к радисту, который болтался у самолета, почтительно взглядывая на командира:

— Ты выполнил предполетную подготовку?

И радист тут же забрался в кабину, хотя выполнил все, что положено, по регламенту. Он понял, что командир не в духе, но никак не мог понять, отчего он последнее время постоянно ворчит.

И вдруг Ирженин увидел небо. Чего только в нем не накручено! И его злость показалась ему не заслуживающей внимания: какая, в сущности, разница? Камчатка или Диксон, сто рублей или двести?

Он вспомнил Машу и подумал, что ее глаза так же огромны, как это небо, и в них так же, если присмотреться, можно увидеть и пролетающих птиц, и облака, и сосны. Он вспомнил, как говорил с ней, а в ее глазах мелькали красные точки гаснущего заката, огоньки проносящихся мимо машин, тени проходящих людей. Наверное, с ней хорошо путешествовать, а потом вспоминать, глядя в ее пестрые глаза, закаты и какие-нибудь пальмы.

— Поехали, командир! — сказал Войтин.

Вернемся, однако, к тому времени, когда самолет «три шестерки» еще числился на балансе подразделения, когда Ирженин, воротившись из экспедиции, собирался на работу с вулканологами, а Росанов мучился дурью и поливал на чем свет стоит общество, которое его заело.

Есть такой, анекдот. Жил-был историк. Он написал многотомный труд — историю своей страны — и вышел прогуляться по городу. И увидел на проезжей части дороги истекающего кровью человека, автомобиль с помятым бампером и толпу зевак. Историк, как это вообще принято у историков, поинтересовался, что здесь такое произошло, и получил три взаимоисключающих рассказа от трех очевидцев этого события. Историк схватился за голову и воскликнул:

— Если об этом незначительном для истории событии очевидцы говорят так по-разному, что же можно сказать о событиях сложных, которые были лет сто назад!

Собираясь рассказать об энском аэродроме, мы вдруг вспомнили этот очень смешной анекдот. Мы подумали, что создание широкого эпического полотна, пожалуй, нам не по зубам. И тогда мы решили взять просто аэродромного человека, который попадает под колеса. (Последнее — метафора.) Наш рассказ следовало бы начать с того момента, как самолет «три шестерки» наехал на пустой контейнер из-под двигателя. Однако мы тут же сообразили, что всякое происшествие, даже дорожно-транспортное, начинается задолго до того, как, говоря языком ученых, «колеса транспортного средства вошли в контакт с телом пострадавшего». То есть все начинается гораздо раньше. И потому мы совершим краткое путешествие в недалекое прошлое.

Глава 2

Была грязная городская весна, пропитанная дымом выхлопа. Молодой человек, Виктор Росанов, инженер авиационно-технической базы аэропорта, ехал после ночной смены на трамвае в больницу — навестить Юру, своего друга.

Он ехал и дремал. В предсонном крутящемся хаосе возникали и исчезали не доведенные воображением до конца обрывки событий, кое-как связанных между собой, где действовал он сам. Точнее, его воображаемый двойник.

Двойник, обогнав трамвай, уже двигался по территории больницы, мимо бледных лиц за окнами. Память выдвинула из-за угла железобетонно-стеклянного корпуса старинный аккуратный морг, на котором табличка — «Кафедра патологической анатомии».

«Кое-кто туда… Впрочем, все мы туда рано или поздно… Купеческий модерн? Так, что ли, называется этот стиль? А-а, неважно, Все мы в тот подвал, из которого выносили Нинкину мать, билетершу кинотеатра «Триумф»…

Двойник, отброшенный на год назад, очутился в морге. Стоя у лестницы, он глядел, по-детски набычившись, как выносили из подвала гроб. Он уставился на желтый пористый нос покойной и никак не мог соотнести этот оказавшийся в фокусе внимания нос с тем, что еще недавно было билетершей «Триумфа» и Нинкиной матерью. Он вдруг вспомнил ее голубые, добрые до психопатичности, косые глаза и, когда был уже пройден один пролет лестницы, ведущей из подвала, — маленькое тело старухи все съезжало головой вниз, — кто-то испуганно шептал: «Голову выше, голову!» — он пришел в себя и, засуетившись, подсунул руки под дно гроба, очень холодное снизу.

«Сик транзит глория мунди», — ни с того ни с сего подумал он, поражаясь нелепости выскочившей фразы. Впрочем, так подумал «двойник», а реальный Росанов, подлинник, был тогда напуган: ему впервые приходилось участвовать в похоронах.

Сама Нина стояла с покрасневшими глазами, сразу постаревшая, неожиданно похожая на свою мать. — Все были как-то суетливо и бестолково внимательны к ней. Откуда такая прорва мужчин! Раз, два, три, четыре, пять… Вышел зайчик погулять… шесть, семь. А-а, ладно!

Вспомнилось не к месту, как совсем недавно, летом, Нинка вдохновила всю честную компанию искупаться в бассейне фонтана у Большого театра.

Сейчас ее поддерживали под руки и одновременно шевелили губами с двух сторон — утешали. Потом Нина отвлеклась на беседу с шофером, который грозился уехать без гроба — по его мнению, слишком долго тянули, — но, получив от кого-то червонец, сразу смягчился. Потом вытащил из кармана маленькие пассатижи, ловко откусил вылезший из бумажных, ядовито-голубых цветов венка конец проволоки и озорно подмигнул Росанову…