Вся проза в одном томе - [208]

Но журналисты не понимали этого, и теперь на Ивана полилось ещё больше грязи, чем лилось некогда на его покойного брата. Оказалось, что всё случившееся было коварным планом гениального мошенника Шабунина с целью заполучить грандиозное наследство Челестинского. Внешнее сходство было достигнуто пластической операцией, и никаких других доказательств родства не имеется. Но для Виктора, чей рассудок давно пошатнулся на почве разврата и пьянства, этого оказалось достаточно. Шабунин вошёл к нему в доверие и подсадил его на наркотики, чтобы окончательно подчинить себе его волю. Ведь недаром же Иван приезжал к больницу к своему так называемому брату в день его гибели. Теперь Виктор вдруг оказался всенародным любимцем, которым не переставала восхищаться публика. И он стал жертвой гнусного предательства со стороны человека, которого считал своим братом.

Тут же, забыв обо всех своих съёмках, примчалась Лариса. Завещание Виктора она пыталась оспорить в суде, опираясь на данные медиков о помутнении его рассудка и галлюцинациях в день подписания документа. И хотя для неё, в отличие от Ивана, наследство было копеечным, она утверждала, что всё должно непременно достаться ей, ибо она фактически являлась женой Челестинского на протяжении долгих лет. Пресса единодушно встала на её сторону, узрев в ней единственный шанс на торжество справедливости и наказание злодея Шабунина. На этой почве вновь поднялись дискуссии о том, не пора ли нам последовать примеру развитых стран и приравнять гражданский брак к официальному в вопросах наследования и раздела имущества.

Однако по действующему законодательству Лариса не считалась женой Виктора и не могла претендовать на его наследство. А помутнение рассудка, по заключению психолога, было не столь велико, чтобы на этом основании оспаривать его предсмертную волю. Всё осталось как было. Иван по-прежнему бродил в одиночестве по огромному дому, который казался ему спасительным островком посреди вражеского мира. Он почти не выходил на улицу, заказывая продукты на дом. Казалось, снаружи, за пределами островка, у него нет не только родственников, но даже сколько-нибудь близких друзей. Казалось, все до единого ненавидят его и винят в смерти Виктора. И теперь он успокаивал себя теми же словами, какими тщетно пытался успокоить Виктора: «весь этот мусор смоется первым же ливнем».

И действительно, любопытство прессы, не подпитываемое новыми фактами, быстро сошло на нет. Появились другие жертвы, и Шабунина все забыли, как забыли когда-то Виктора. Но от этого он только острее ощутил свою никчёмность и бесполезность. Острее, чем при жизни Виктора, он почувствовал себя его тенью. Он смотрел на себя в зеркало — и видел Виктора. Пытался играть — и получалось слабое подражание манере брата. Пробовал сочинять — и не мог нащупать собственный стиль, отойти хоть на шаг от стиля Виктора. Во всём, что он делал, он повторял Челестинского. С той лишь разницей, что Челестинский во всём его обошёл. И обошёл в том возрасте, в каком теперь был Иван.

Вновь и вновь проигрывая Тренодию Виктора на его роскошном белом рояле, Иван понимал, как далеко ему до этого уровня. Это правда, что за всю жизнь Виктор не написал ничего лучше этой короткой пьесы. Это правда, что вся его популярность держалась на ней одной. Однако он смог создать хотя бы одно сочинение такого уровня, а Иван ещё не создал ни одного и едва ли когда-нибудь сможет. Для него это была недосягаемая планка, непокоримая вершина, и он не знал даже, с какой стороны к ней подступиться, то и дело упираясь в тупик, обнаруживая предел собственных возможностей, барьер, через который он никак не мог перепрыгнуть, каким бы низким тот ни казался.

Иван понимал и то, что этим грандиозным прорывом Виктор был всецело обязан Тане. Его любовь к ней и её смерть вдохновили его на сочинение сей гениальной пьесы. Но то было совпадение обстоятельств, которое едва ли когда-нибудь могло повториться. А между тем, единственный смысл своей жизни Иван видел в сочинении музыки. И всё, что ему было нужно для совершения аналогичного прорыва — это невыносимое страдание, нестерпимая боль, из ряда вон выходящее потрясение. Вот простой и, похоже, единственный рецепт гениальности. Он был готов к этому, но не мог сам себе это устроить. Лишь судьба могла подкинуть похожий случай.

Но можно ли быть уверенным, что подобное непременно произойдёт? Можно ли ставить жизнь в зависимость от слепого фатума, ставить все карты на нечто неведомое и абстрактное, чего может никогда не случиться? Как же трудно жить после Виктора, понимая, что не можешь прожить, как он, но не можешь и по-другому! Если бы Иван мог повернуть время вспять и вернуться в день гибели своего мнимого отца — он предпочёл бы никогда не вскрывать тот ящик и не знать, что Михаил Ильич не был ему отцом; не знать, что где-то у него есть брат, никогда не ездить к нему, никогда не встречаться с ним — чтобы теперь это знание не давило на него, не сковывало его индивидуальность, не лишало его собственного лица.

Но случилось то, что случилось. Он впал в зависимость от Виктора и во всём неизбежно сравнивал себя с ним. Он потерял сам себя, видел в себе лишь бледную копию брата. Прямо здесь, у него под пальцами, на этих восьмидесяти восьми клавишах таились искомые им звуки. Они были так близко, но он не мог разглядеть их, будто глаза его были завязаны. Он часами сидел перед чистым нотным листом и панически боялся его, словно то была бездонная яма, способная его поглотить. Тишина, царившая в доме, давила на психику страшнее любого шума. Стены сжимались, будто хотели раздавить. Огромный дом начинал казаться тюрьмой, и Иван уже не рад был, что не отдал его Ларисе. Поиски самого себя всё больше походили на поиски чёрной кошки в тёмной комнате без уверенности, что она там есть.