Вся проза в одном томе - [206]

Но на следующий день всё стало гораздо хуже. Проснувшись утром накануне выступления, Виктор ощущал боль уже от любого движения рукой. Он пытался играть, но рука отказывалась слушаться, будто кто-то воткнул по иголке в каждое сухожилие и при любом шевелении иголки вонзались глубже. Виктора постигло то, что по-научному называется «туннельный синдром» или «писчий спазм», а на языке музыкантов — «переигранная рука».

— Ты не сможешь играть. Позволь мне попробовать, — предложил Иван. — Я смогу это исполнить. Вот увидишь: у меня получится не хуже, чем у тебя.

— Ты не понимаешь, — ответил Виктор. — Я должен сыграть это сам. Я обязан. Я не могу отказаться.

— Но как ты будешь играть с такой болью?

— Это всего лишь боль. Сам по себе этот спазм никак не ограничивает движение руки. Нужно лишь игнорировать боль. Или чем-нибудь заглушить её.

И он стал делать то, что в таких случаях настрого запрещается делать музыкантам — он начал пачками глотать обезболивающие. Из-за них его одолевала сонливость и вялость. Он не мог есть из-за тошноты. Появились мешки под глазами, и глаза сузились до едва заметных щёлок. Они слезились, и клавиши перед ними расплывались. Он стал похож на наркомана, которого мучает ломка. Болевые ощущения оставались, но были намного слабее — и Виктор снова мог кое-как заниматься. Он рисковал навсегда утратить способность играть, а то и вовсе двигать рукой — довести болезнь до той стадии, когда она лечится лишь операбельным путём. Но для него это был вопрос жизни и смерти. Иван перестал понимать брата, ему стало казаться помешательством это слепое упорство. Почему для Виктора так важно сыграть эту пьесу самому и именно завтра, именно в этом концерте?

И вот, вечером следующего дня, проглотив ударную дозу таблеток, Виктор Челестинский вновь, впервые за долгие годы, вышел на сцену Большого зала Санкт-Петербургской филармонии — того самого зала с белыми колоннами, где двадцать лет назад, ещё не оправившись от потрясения из-за смерти любимой девушки, он впервые сыграл эту пьесу, в которой выразил всю свою боль и которая тут же его прославила. Теперь его терзала боль физическая, которая была не так страшна, как душевная — но играть мешала гораздо больше. Зал был полон — весть о том, что Челестинский снова сыграет ту самую легендарную Тренодию на той же сцене, что и в день премьеры, произвела эффект разорвавшейся бомбы. Все, кому посчастливилось быть на той премьере, мечтали о повторении. Все, кто слышал о ней от других, мечтали испытать это сами.

Виктор вышел на сцену последним номером, после трёх часов современной музыки с антрактом. Десяток других композиторов, чьи сочинения сегодня звучали, молились на Челестинского за столь эффективную рекламу. Грандиозный оркестр великого Дешанеля в очередной раз отработал на славу и освободил сцену для одинокого пианиста. В зале было на редкость тихо. Полторы тысячи человек сидели и не шевелились, словно нарисованные. Виктор начал играть, и поначалу боль заглушило чувство эйфории — от того, что он наконец достиг цели, к которой с таким трудом, таким риском и такими лишениями шёл последние две недели; от того, что публика его так внимательно слушает и вошла с ним в столь интимный контакт; от того, что Тренодия ещё лучше, нежели двадцать лет назад, отскакивает от его постаревших пальцев.

Однако там, где тема любви прерывается темой смерти и начинаются самые трудноисполнимые пассажи, Виктор снова почувствовал боль. И, несмотря на количество принятых лекарств, какого хватило бы для самоубийства, боль усиливалась с каждой нотой. Будто кто-то внутри схватил его за сухожилие и всё сильнее его сжимал, всё сильнее за него дёргал. Казалось, боль уже не только в руке — она растекалась по всему телу до кончиков пальцев ног, пульсировала в висках с каждым ударом сердца. Виктор сжал зубы и зажмурил глаза, клавиши стали скользкими от пота, ручьём стекавшего с его лба — но он продолжал играть, превозмогая боль, с трудом дыша и едва слышно постанывая. Руки сами играли знакомые ноты, а их автор весь сосредоточился на борьбе с болью.

До конца пьесы оставалось всего несколько самых трудных, самых громких, самых насыщенных звуком тактов. Виктор приоткрыл глаза и впервые сквозь слёзы посмотрел в зал. Тут он увидел то, что сразило его сильнее боли — в первом ряду сидела Татьяна Лоскутова! Это была она — та самая, что покинула его двадцать лет назад. Она ничуть не постарела за двадцать лет, была столь же юна и прекрасна, сколь и в день своей смерти. Она глядела на него встревоженно, видя его состояние. Глядела не отрываясь, со слезами на глазах и прикрытым руками ртом. Он узнал бы её из миллиона, и не было никаких сомнений, что это она — настоящая, живая и по-прежнему столь любимая!

Виктор почувствовал, что сходит с ума. Он утратил контроль над своими руками, как и над всем своим телом. Его рассудок вдруг показался ему чем-то материальным, каким-то отдельным организмом, который живёт своей жизнью и в любой момент может повернуться и уйти. Он замер, словно пытаясь удержать его. Застыл в оцепенении, сквозь слёзы продолжая глядеть на Таню, которая тоже застыла. Он потерял счёт времени и уже сам не понимал, как долго сидит без движения за роялем. Забыл о том, что находится на сцене и играет Тренодию. Люди в зале не поняли всего этого. Они не знали, что ему больно. Не знали, что он видит умершую возлюбленную. Не знали, что он сходит с ума. Не знали, что оставалось лишь несколько тактов. Люди в зале увидели, как он вдруг перестал играть, прервался на полуслове и будто окаменел. А потом соскользнул со стула и рухнул на пол, лишившись сознания.