Вся проза в одном томе - [205]

И тут я весь будто окаменел. Замер без движения, не мог ни моргнуть, ни вздохнуть, ни шевельнуться. Застыл, словно статуя, и только ледяные мурашки бегали по всему телу. Передо мной лежал её бездыханный труп. Она не двигалась, не дышала, была совсем синей. По всей видимости, уже часа три я лежал рядом с мёртвым телом любимой девушки. Слёзы наполнили мои глаза и полились ручьём. Я с трудом задышал, словно в приступе астмы. Изнутри меня насквозь пронзила паника, но снаружи тело было словно парализовано. Я стиснул зубы от боли так сильно, что чуть не сломал себе челюсть. На лице её царили мир и покой, словно то был ангел. Я окунулся лицом в её лохматые волосы, которые ещё источали дивный аромат, сводивший меня с ума. Ощутил холодную синюю кожу, под которой больше не бегала в жилах кровь. Услышал, как открылась дверь и вошла уборщица. Повернулся к ней и закричал:

— Пожалуйста, вызовите скорую! Скажите, что умерла девушка!

Шок, в который ввергла меня смерть Тани, не давал мне окончательно выйти из состояния сна, в котором я пребывал за секунду до обнаружения тела. Несколько дней после этого я ходил словно в прострации. Даже не слышал, когда ко мне обращались по имени. Жил будто на автопилоте, продолжая всем своим разумением лежать на той постели рядом с её телом и не терять призрачную надежду, что всё это лишь дурацкий сон и она сейчас оживёт. Её молодость, очарование, хрупкость, гладкость её кожи никак не могли увязаться в моём сознании с неподвижностью мёртвого тела. Я продолжал мысленно вглядываться в труп, и моё воображение волей-неволей дорисовывало ему движение, которого просто не могло не быть!

В каком-то неосознанном порыве, сам не понимая толком, что делаю, я сел в тот же день за рояль и начал писать Тренодию. Весь этот и следующий день я работал над ней непрерывно — не ел, не спал, не реагировал ни на какие внешние раздражители (включая попытки родителей привести меня в чувства). Я не думал, что пишу что-то хорошее или, наоборот, полную ерунду, не думал о форме и гармонии, не думал об исполнительской сложности и дальнейшей концертной судьбе этого опуса — я просто выливал на нотную бумагу, как умел, всё то неприятие случившегося (иначе не могу назвать это чувство), которое не мог никуда не вылить, потому что оно копилось во мне и буквально сжигало меня изнутри.

На её похороны я пришёл с готовой рукописью. Передал её Лоскутову — и с тех пор ничего не слышал ни о нём, ни о рукописи, пока не получил сегодня это письмо. И вновь, как и после твоего появления, меня не покидает мистическое чувство вмешательства Высших Сил. В твоём лице я встретился с самим собой в те годы. А в этом конверте ко мне словно вернулась частичка Тани. И те события вновь стали для меня осязаемой реальностью. И я помню их лучше, нежели сам предполагал. Она будто говорит со мной с того света, протягивает ко мне руки и тянет куда-то. Не представляю, как эта рукопись могла попасть к какому-то Латышеву. Но я должен это выяснить. Я должен встретиться с этой девушкой. А для этого мне необходимо снова сыграть эту пьесу. Мне не нужны полчаса концертного времени и грандиозный оркестр великого Дешанеля. Мне нужно всего семь минут за роялем. Я должен, во что бы то ни стало должен сыграть её!

VII

До концерта оставалось всего две недели. За такой срок подготовиться к исполнению столь сложной пьесы после пяти лет без занятий — это было близко к невозможному. Требовался адски кропотливый труд. И Виктор не жалел себя, почти круглые сутки не вставая из-за рояля. Вновь играл гаммы и арпеджио, элементарные этюды и упражнения, восстанавливая по крупицам былую технику. Ему не нужна была рукопись — он до сих пор помнил наизусть каждую ноту, ибо каждая нота истекла слезой из его глаз на бумагу. Психологическая сторона исполнения не предвещала трудностей, проблема была лишь с физиологической стороной. Нужно было внятно сыграть все эти маленькие слезинки, не упустив ни одну и поставив каждую на своё место — а для этого требовалась редкая даже среди известных пианистов беглость пальцев.

Когда Виктор писал эту пьесу — он не думал об исполнительской сложности. Теперь она стала для него почти неподъёмной. Душой он по-прежнему мог вернуться в то состояние и заново пережить его — но руки его изменились. Он не сдавался и продолжал играть с короткими перерывами на еду и сон. У Ивана болела голова от бесконечной долбёжки по клавишам. Он терпел и не мешал брату, понимая, что тому сейчас намного труднее. За две недели они не произнесли ни слова, будто снова поссорились. И, как в первые дни после отъезда Ларисы, Иван бродил по дому, словно призрак, не издавая ни звука и ничем не напоминая о своём существовании.

Однако всякий музыкант знает, что чересчур усердные занятия порой могут оказаться вреднее, нежели недостаточно усердные, ибо таят в себе одну характерную опасность. За два дня до концерта Виктор почувствовал боль в кисти правой руки. Сразу сообразив, к чему идёт дело, он намазал кисть разогревающей мазью, обернул шерстяной повязкой и дал руке несколько часов отдыха. Но у него не было возможности отдыхать до концерта, предстояло ещё много работы. К тому же, он был настолько взвинчен, что просто не мог сидеть без дела и ждать. Он снова начал играть, и до конца дня боль не давала о себе знать.