Вся проза в одном томе - [204]

Прошёл ещё день, а Таня Лоскутова так и не покидала моих мыслей. Рассудок неустанно твердил, что это невозможно, что мне показалось, что я совсем не знаю её, что это пройдёт. Но вечером мой отец, сам того не ведая, дал сигнал к действию.

— Я уезжаю сегодня в Москву, на научную конференцию. Лоскутовы меня пригласили.

— Он там будет с семьёй? — спросил я.

— С женой, — ответил отец. — Танечка останется с кроликами.

Боже мой, кролики! Я и не заметил тогда, что у них дома живут кролики! Причём штук десять. Да и теперь мне было на них плевать. Я узнал, что Таня остаётся дома одна. Нашёл в папином ежедневнике номер Лоскутовых и позвонил им.

— Алё? — послышался в трубке голос Тани.

Я впервые услышал её нежный, звонкий, немного детский голосок. Внутри у меня всё трепетало настолько, что я не мог дышать. Я покрылся по́том, и трубка задрожала у меня в руке.

— Алё? — более настойчиво повторила она, а я не знал, что сказать, не мог вымолвить ни слова.

И вдруг я услышал нечто такое, что развязало мне руки.

— Виктор?

Каким-то неведомым мне способом она догадалась, что это я. И меня словно чем-то тяжёлым огрело по голове: «Дурак! Ну что же ты молчишь!»

— Таня? — заговорил я не своим голосом, не понимая, откуда во мне взялось столько смелости. — Если ты свободна сейчас, я хотел бы пригласить тебя со мной поужинать, — произнёс я медленно, но решительно, почему-то с полной уверенностью, что она согласится.

И она согласилась. В тот вечер — наш первый вечер вдвоём — я просадил в ресторане почти все карманные деньги, которые дал мне отец на месяц. И вовсе не потому, что хотел произвести на девушку неизгладимое впечатление. Просто мне было искренне наплевать, что будет завтра. В тот вечер мы жили только настоящей минутой. И каждая минута созерцания и узнавания друг друга была для нас единственной — первой и последней. Мне не всё в ней нравилось, не всё было понятно, не всё прекрасно — но всё было мне родным, таким тёплым и нежным, что я утопал в этой теплоте и нежности и не мог оторваться. Она не была совершенством, не была сногсшибательной красавицей — но она была единственной, кому я готов был простить любое несовершенство, ибо совершенным был наш союз. Я не видел Таню немыслимо долго, но до сих пор помню каждое слово, каждый жест, каждый взгляд. И сейчас, с этой рукописью в руках, мне снова кажется, что всё было вчера.

Не припомню точно момент, когда мой отец узнал о нашей связи. В его отношении ко мне появилась какая-то особо трогательная забота, какой я раньше не замечал. Теперь я понимаю, что он готовился жалеть меня, заранее зная, что меня вскоре ждёт. Он хранил врачебную тайну.

— Я вижу, ты очень любишь эту девушку — дочку Лоскутова? — задал он мне как-то неожиданный вопрос.

— Да, отец, — ответил я просто и прямо, как есть. — Да, я очень люблю её.

— Это прекрасно, сын, — сказал папа то, что я меньше всего ожидал от него услышать. — Вот, возьми, сделай Танечке хороший подарок.

Он протянул мне конверт с довольно крупной суммой. Такой суммы он никогда мне не доверял. Мне было решительно непонятно, что сподвигло отца на такой странный поступок. Это было совсем на него не похоже. Только потом я понял: отец хотел сделать всё возможное, чтобы максимально скрасить тот трагически короткий отрезок времени, что был отведён нам с Таней. Думаю, это был его самый мудрый шаг в отношениях со мной. Я не жалею ни об одной минуте, ни об одной секунде, проведённой с Таней. Я рад, что не знал о её болезни до конца. И рад, что она не знала. Если бы я мог выбирать — я предпочёл бы не знать. Потому что не смерть её так сильно повлияла на меня — а жизнь.

Мы были вместе всего только месяц, хотя кажется, будто прожили целую отдельную жизнь. В тот вечер мы ужинали в дорогом ресторане — в «Ленинградской трапезе», что возле Благовещенского моста. Она плохо выглядела. Пила таблетки, которые прописал ей мой отец. Если бы я тогда додумался поискать информацию об этом лекарстве — уже тогда понял бы, насколько всё серьёзно. Но мне даже не хватило ума предположить, что с «несерьёзным» никто не стал бы обращаться к врачу такого уровня, как Аркадий Челестинский. Я был ослеплён любовью. Помню, как держал её руку под столом. До сих пор иногда закрываю глаза и ощущаю эту руку в своей руке. Помню пианиста, который играл тогда на рояле. Помню музыку, которую он играл — в своей Тренодии я лёгким намёком ввёл короткий мотив оттуда. Помню всё, что мы ели, и какое пили вино.

Около полуночи мы поднялись наверх и сняли номер в гостинице в том же здании. Никогда не забуду эту цифру — номер 323. Я помню его вплоть до мельчайшей царапины на стене. После нескольких таблеток Тане вроде бы стало легче, но она всё равно была вяловатая. И без того бледная кожа её была совсем белой, а глаза — пустые и полусонные. Я всегда был совой и мог спать до обеда, а Таня, во сколько бы ни легла, просыпалась часов в девять, максимум в десять утра и будила меня. Но тем утром меня разбудил шум в коридоре — наши соседи уже сдавали свои номера. Было около полудня — с минуты на минуту к нам должна была заглянуть уборщица. Едва продрав глаза, я сразу же задался вопросом: почему Таня до сих пор спит? И пристально вгляделся в её лицо.