Вся проза в одном томе - [207]

VIII

В первые дни после концерта на Виктора пролилось столько грязи, сколько не проливалось за всю жизнь. После столь позорного провала все вдруг так живо заинтересовались его персоной, будто интерес к нему никогда и не угасал. Людям всегда было любопытнее чьё-либо падение, нежели чей-либо успех. Ему припомнили вдруг все поездки по Питеру в компании представительниц древнейшей профессии, все гулянки и пьянки, в которых он участвовал за последние годы и которые раньше почему-то никого не тревожили. Вся культурная пресса вдруг ополчилась на него и громила на чём свет стоит, вспоминая все его неудачи и изобретая новые. Писали, что он окончательно спился и погряз в разврате, из-за чего больше не может играть. Досталось и организаторам концерта, которые посмели допустить такое неслыханное безобразие.

Передозировка обезболивающими препаратами вкупе с чрезмерным психоэмоциональным напряжением — таков был диагноз врачей. Однако пресса, всегда знающая больше них, пришла к выводу, что это лишь эвфемизм для несведущей публики и на самом деле Челестинский вышел на сцену под действием наркотиков. Просочились слухи и о некоей Тане, которую тот якобы видел в зале, хотя она давно умерла. По дороге в больницу он повторял в бреду её имя, и журналисты без помощи медиков заключили, что у него были наркотические галлюцинации. Потянув за эту же ниточку, докрутили и до истории создания Тренодии, смакуя вымышленные подробности за неимением реальных. При этом никто, как ни странно, не упомянул, что Виктор перенёс операцию на руке и едва ли когда-нибудь сможет играть.

Иван всячески старался уберечь брата от потока нечистот, стекающих со страниц бумажных и интернет-изданий. Но, раз за разом посещая его в больнице, обнаруживал, что Виктор каким-то образом в курсе последних измышлений представителей второй древнейшей профессии, хоть и отказывался общаться с кем-либо, кроме брата и медперсонала. Днями напролёт он лежал и смотрел в одну точку глазами обречённого, лишённого последней надежды человека. Операция не помогла, и необходима была повторная, которая наконец избавит от спазма, но окончательно лишит шанса на возобновление карьеры пианиста.

— Это не помешает тебе сочинять, — успокаивал его Иван. — Для тебя это главное, ведь ты прежде всего композитор. А на весь этот журнальный мусор не обращай внимания, он смоется первым же ливнем.

— Даже врачи не верят, что я видел её, — произнёс Виктор в ответ, продолжая глядеть в пустоту. — Они тоже считают, что это галлюцинации.

— Виктор, опомнись. Ты не мог её видеть. Она умерла много лет назад.

— Да, верно. И знаешь что? Я теперь понимаю, что тоже умер тогда вместе с ней.

— Что ты такое говоришь?

— Нет-нет, я знаю. Теперь я точно знаю, к чему всё это. Все эти сигналы от Высших Сил. Она зовёт меня к себе, Иван. Она хочет, чтобы мы наконец снова были вместе. И я хочу.

— Виктор, перестань. Приди в себя наконец!

— Хватит, не нужно меня успокаивать. Со мной всё уже кончено. А ты живи дальше вместо меня, не повторяй моих ошибок и проживи мою жизнь достойно.

— Позволь, я проживу свою жизнь, Виктор. А ты — свою. Мне тревожно за тебя, брат. Всё это можно пережить. Забудь и возвращайся в нормальное состояние!

После визита к Виктору Иван зашёл к его лечащему врачу.

— У него серьёзная интоксикация, — сказал доктор. — Он до сих пор под действием сильных препаратов. У него ещё могут быть галлюцинации, возможно лёгкое помутнение рассудка. Мы уже замечали за ним суицидальные наклонности и наблюдаем за этим. С ним уже говорил психолог. Не беспокойтесь, скоро всё пройдёт.

Иван поехал домой. Слова врача не сильно его успокоили, но что он мог сделать, кроме как ждать и надеяться? Он не знал, что говорил с братом в последний раз. Не знал, что через минуту после его отъезда к Виктору приехал нотариус. А ещё через минуту после отъезда нотариуса зашла медсестра, чтобы сделать укол — но пациента в палате не обнаружила. Он забрался на крышу десятиэтажного здания больницы и спрыгнул вниз.

IX

Как выяснилось, Виктор завещал всё своё имущество — дом, машину, рояль и остатки денег на счетах — Ивану Шабунину, которого официально признал своим родным братом. Собственно говоря, в этом не было ничего удивительного. Кому же ещё? Если бы существовали формальные доказательства их родства — завещание вовсе бы не понадобилось, ибо Иван был единственным живым родственником, а значит — единственным наследником. К тому же, наследство было вовсе не столь велико, сколь рисовало воображение газетчиков и завистников. Денег оставалось совсем немного, и вскоре Ивану предстояло задуматься о средствах к существованию.

Однако же это всё, что у него теперь было. И едва ли остатки денег, которых хватит от силы на год, опустевший дом, огромность которого лишь подчёркивала его пустоту, машина, которую Иван не умел водить, и рояль, на котором он не умел играть так блестяще, как Виктор — едва ли всё это могло сколько-нибудь компенсировать тот прискорбный факт, что он снова остался один во всём свете, снова потерял единственного родного человека. И пусть отношения их не всегда были исключительно хороши, он с радостью отдал бы всё это и вернулся в свою полуразвалившуюся лачугу в Липово, если бы это могло вернуть Виктора.