Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [92]

— Будет исполнено.

Пока шел этот разговор, Калмыков имел довольно времени, чтобы как следует разглядеть Нури-пашу.

Приземистый, крепко скроенный турок… Порывист и резок в движениях, всегда уверен в себе, но учтив и осторожен. Над большими, немного навыкате глазами — редкие кустики белесых бровей. Открытый лоб, слегка выдающийся вперед, перерезала темная набухшая вена, доходившая до середины ястребиного носа. Взгляд проницательный.

Нури-паша не сводил глаз с Бетала.

— Что, паша, — в упор спросил его Калмыков. — Зачем пожираешь меня глазами, как женщину из гарема? Или я на кого похож?

— Не то, чтобы похож, но… тот, о котором я сейчас читал… Калмык… Кал…

— Калмыков, говоришь? Бетал? Знаю. его. Ловок. Из наших мест он. Деникин тридцать тысяч дает за его голову. Что ж, попробуй, уважаемый паша. Поймаешь — тридцать тысяч твои.

Турку не понравились эти слова.

— Я здесь не для того, чтобы наживать русские деньги.

— Довольно, — вмешался Узун-Хаджи. — Не надо ссориться из-за пустяков… Нам известно, что большевистские комиссары имеют головы на плечах. Людей умеют обманывать…

— Хаджи хотел сказать, что большевики, как и торговцы, умеют все — и обмануть и себе подчинить. Не так ли, хаджи? — вкрадчиво сказал Калмыков.

— Обманывать и подчинять — одно и то же. Мы вот только и делаем, что выслеживаем большевиков, будто других дел у нас нет, а они проникли в самую людскую гущу. Как волки, прячутся в отаре овец, — разве найдешь? И на лбу у них не написано, кто коммунист, а кто нет.

Узун-Хаджи повернулся к Нури-паше. На шее у правителя вздулись синие вены.

— Дай эту бумагу, паша, и своим и моим людям. Пусть не пропускают ни одного человека!

Нури-паша низко поклонился и ушел, снова бросив на Калмыкова колючий взгляд.

Нелегко с этими османами, — словно бы оправдываясь, сказал Узун-Хаджи. — Увидят сразу двух черных собак и не знают, какую бить раньше. И заносчивы не в меру. Конечно, нас, горцев, немного. Видно, так уж аллахом решено. Было бы нас поболее, мы бы всему свету показали, каково истинное мужество.

Он некоторое время молчал, поглаживая бороду, потом спросил:

— Ну, а ты, Мустафа, что теперь намерен делать?

— Мое дело — корзины с товаром. Ими и займусь.

— Ты, как я посмотрю, человек с головой, — бросив на Калмыкова оценивающий взгляд, медленно произнес правитель. — И коран изучал… и, пожалуй, трудно найти такого, кто лучше тебя споет зачир. Как считаешь, сумел бы ты расположить к себе сердца многих людей?

— Это мое ремесло, хаджи. Разве, не умея расположить к себе человека, торговлю наладишь?

— Тогда вот тебе мое поручение, Мустафа. Поезжай в свою Кабарду и обойди все селения одно за другим. Сможешь?

— Смогу.

— Обойди все аулы и везде пой зачир. А эфенди пусть читают коран. Собирай людей и зови их служить святому знамени шариата. Дам я тебе хорошего коня и проводников дам. Получишь от меня и бумагу, которую будешь показывать муллам, и они станут твоими помощниками. Непременно станут. Счастливого тебе пути, сын мой! Действуй смело, и аллах тебя не забудет, но остерегайся большевиков.

Распрощавшись с Узун-Хаджи, в сопровождении двух всадников, которых ему дали в провожатые, Бетал покинул аул.

На границе Дагестана и Чечни, на повороте дороги, они наткнулись на тела двух мертвецов. Убитые лежали рядом, присыпанные недавно выпавшим сухим снежком. На одном была серая солдатская шинель и меховой треух с красной звездочкой, на другом — черная черкеска с газырями, из-под воротника которой виднелся краешек бешмета.

Калмыков, спрыгнул с коня и, достав носовой платок, смахнул им снег с лиц погибших. Красноармеец был совсем молод, на верхней губе его топорщился пшеничный пушок. Горец — Крупнее, шире в плечах и гораздо старше своего юного товарища.

— Это дело рук Узун-Хаджи, — сказал Калмыков одному из своих путников.

— Им можно, — тихо вздохнул тот. — Нам они говорят днем и ночью — не совершайте греха, бог не простит, а им бог прощает?

— Разве убийство не грех? — поддержал его и второй всадник.

Бетал поднял с земли замерзший кусок чурека, лежавший возле трупов. Повертел его в руках. Лицо его было суровым.

— Перед смертью кто-то из них поделился с кунаком[43] последним ломтем чурека, — сказал он так, будто подумал вслух. — А поесть не пришлось.

— Я знаю про них, — сказал старший из сопровождавших Бетала. — Наши застрелили. Хаджи приказал. Этот — балкарец, партизан. А другой, с белыми волосами, — русский, красноармеец. Сам видишь — звезда…

— Убить — одно дело, — осуждающе проговорил второй, — но, если совесть есть, разве не надо предать земле?

Не сговариваясь, они втроем перенесли тела погибших в сторону от дороги и обложили камнями: иного способа похорон не было в этом царстве скал и камней.

Долго ехали молча. Каждый думал о своем. И нетрудно. было догадаться, что мысли этих разных и таких далеких друг от друга людей в чем-то близки теперь, ибо навеяны одним и тем же событием…

Они думали о беспощадности и бесполезности жестокости войны, которая уносила в могилу сотни и тысячи их собратьев.

И в то же время — война объединяла людей. Суровая борьба за Советскую власть на Кавказе сблизила бедняков разных племен и народов. Недаром же говорят: «все бедняки — братья»!