Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [90]

А сильный голос Бетала плыл над аулом. Он пел со всем старанием, на какое был способен, пел так, как будто всю жизнь только и делал, что проводил свои дни в молитве.

Узун-Хаджи разговаривал в это время с Нури-пашой. Услышав пение, он вышел во двор, жестом пригласив гостя следовать за ним.

— Кто это? — спросил Узун-Хаджи.

— Большевистский комиссар, — с подобострастной улыбочкой отвечал Нури-паша. — Твои люди, хаджи, ведут его на расстрел.

Правитель Дагестана насупил брови. Густые, черные, они срослись на переносице и напоминали птицу, распластавшую крылья.

— Это грешно! Аллах не простит, если убить человека, который так поет зачир. Аллах не простит!

— Он комиссар, высокочтимый хаджи! Большевик!

— Лживый донос. Большевики зачир не поют. Это воины Шамиля, его славные мюриды, шли на русских гяуров с обнаженной саблей и зачиром на устах! Не станет умирающий молиться богу, если он в него не верит. Не станет молиться.

Узун-Хаджи имел обыкновение по нескольку раз повторять отдельные слова или даже целые фразы, которым он хотел придать особо важный смысл.

— …Не станет молиться, — в третий, раз сказал Узун-Хаджи.

— Как ты решишь, так и будет, — поклонился Нури-паша. — И я не хотел бы брать грех на свою душу.

Хаджи хлопнул в ладоши и велел слугам подать коней.

Они поехали кратчайшей дорогой и прибыли на место казни гораздо раньше, чем туда привели Калмыкова.

За аулом, на высоте, лежала довольно широкая и ровная площадка, занесенная снегом и круто обрывающаяся над рекой. К воде вела узенькая тропинка. Вокруг громоздились горы.

Росло здесь когда-то одно-единственное ореховое дерево, но и оно засохло и стояло теперь голое и бесприютное, разбросав над землей скорбные ветви, будто собираясь обнять ими свежезасыпанные могилы без надгробий, которые еще не успел припорошить снег.

Здесь Узун-Хаджи расстреливал своих пленных.

— На могилы твоих врагов и снег не ложится, — заметил Нури-паша. — Гяуры!

Хаджи ничего не сказал в ответ, бросив угрюмый взгляд в сторону могил.

«Если русские становятся большевиками — это их дело, пропади они пропадом. Но горцев я понять не могу. Что хорошего увидели они у красных? Какая нечистая сила тянет их к коммунистам?.. Ни поста, ни молитвы не соблюдают. Муэдзин зовет правоверных к утреннему намазу, а они делают вид, что не слышат, и ведут дерзкие речи о земле, о воде, о том, какая власть лучше. Ни уважения к старикам, ни твердых законов не признают. Собственный желудок для них превыше всего… Будь они прокляты, большевики!»

Узун-Хаджи немало думал о своем историческом назначении. Он видел себя то в роли имама, то ему казалось, что он — пророк, который непременно добьется того, что не удалось Шамилю, и прославит свое имя в веках. О нем сложат песни и легенды, его станут поминать в молитвах, как новоявленного святого.

Но главным препятствием на пути к этой высокой цели Узун-Хаджи считал все тех же большевиков, которых ненавидел лютой ненавистью.

…Бетала Калмыкова поставили перед засохшим орехом.

Погода хмурилась. По небу торопливо плыли темно-серые тучи. Лишь изредка проглядывало солнце, ярко вспыхивало на снегу и снова исчезало.

Узун-Хаджи и Нури-паша спешились и подошли к осужденному.

— Говорят нам, что ты большевик. Но где ты научился петь зачир? Ведь коммунисты все, как один, безбожники? А?..

— Я торговец, уважаемый хаджи.

— Довольно врать, — вмешался Нури-паша. — Говори лучше правду!

Калмыков понимал, что настала решительная минута. От его хитрости и изворотливости будет зависеть и его дальнейшая судьба: погибнуть здесь без пользы для дела, в этом далеком дагестанском ауле, или выжить и продолжать борьбу. Он выбрал второе.

— Ты видишь, господин, — заговорил он ровным спокойным голосом, — полуденное солнце в зените… Однако ты решил сурово обойтись со мною. Что ж, если позволяет твоя вера — убей меня, но дай сначала последнее слово…

— Говори.

— Я буду просить.

— О чем?

— Позволь исполнить полуденный намаз перед смертью. Узун-Хаджи посмотрел на Калмыкова долгим испытующим взглядом, глаза его повлажнели. Он медленно отвернулся и, сделав знак конвоирам, пошел к своему коню.

В обратный путь по аулу Бетала повезли на лошади, но уже не в подвал, а в какую-то пустую саклю, возле которой выставили караул. В тот же вечер его привели к Узун-Хаджи, и между ними состоялся долгий разговор, во время которого Бетал Калмыков чувствовал себя словно на острие ножа…

— И во времена Шамиля нас не победили бы неверные, сумей мы объединиться, — неторопливо говорил Узун-Хаджи, искоса поглядывая на стоявшего перед ним Бетала. — Сам подумай: когда поднималась Чечня, молчал Дагестан. И наоборот. И на кабардинцев нельзя было положиться. Шамилю они отказали в поддержке. Дали ему для почета одного-единственного скакуна и отпустили. А если бы сразу поднялись Дагестан, Кабарда и Чечня?!. Сам подумай — отчего нам, мусульманам, все не хватает могущества, чтоб расправиться с врагами нашими!..

Калмыков отлично понимал, куда клонит хаджи, но стоял почтительно и тихо, слегка склонив голову набок, в позе смиренного и заинтересованного слушателя.

Узун-Хаджи сидел на тахте, застланной огромным дагестанским ковром, поджав под себя по-турецки тонкие ноги. Худые руки его с холеными нервными пальцами покоились на коленях. На нем был свободный узорчатый халат в восточном вкусе, на голове — сарык