Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [88]

Обледеневшие камни припорошило снегом, и малейший неосторожный шаг мог оказаться последним. Скользили солдатские кованые сапоги мужчин, валенки женщин, скользили копыта коней…

Отдельные участки пути приходилось преодолевать чуть ли не ползком. Тогда проводник, останавливался и освещал дорогу. Серго помогал пройти женщинам и Возвращался за лошадьми. Бетал по-прежнему нёс на руках маленькую Гагану.

Хуже всех чувствовала себя Арусак. Родилась она в Грузии, но никогда прежде не бывала в горах, да еще на такой высоте и в таких суровых условиях. У нее кружилась голова, перехватывало дыхание. Она широко раскрыла рот, пренебрегая опасностью простудиться, но воздуха все равно не хватало, и в ушах звенели металлические молоточки.

И чем выше, тем становилось мучительнее.

Она держалась только усилием воли, погасив в мозгу все островки сознания, кроме одной сверкающей точки, которая сливалась с дрожащим светом фонаря Нургали и неумолимо заставляла ее передвигать натруженные за день ноги.

У нее пошла носом кровь. Арусак медленно опустилась на снег.

— Что с тобой? Устала? — обернулся к ней Орджоникидзе, не замечая крови.

— Нет сил, — прошептала женщина.

Ее усадили на лошадь, которую вел в поводу Григорий Константинович.

Больше трех часов продолжался подъем. На вершине Нургали дал им немного перевести дух — и снова в путь. Спуск тоже оказался нелегким. Теперь все усилия людям приходилось употребить на то, чтобы не скатиться в темневшую внизу бездну, заполненную тяжелыми волнами тумана.

Только под утро они остановились на привал в долине, по ту сторону которой начинался Хевсурский перевал. Нургали нарубил сосновых веток и набросал между двумя огромными осколками скалы, служившими надежной защитой и от ветра, и от посторонних глаз.

Легли вповалку, чтобы было теплее, и через минуту все спали тяжелым беспокойным сном.

Однако когда совсем рассвело, неутомимый чеченец снова поднял отряд.

Блеклые лучи невидимого солнца скупо освещали долину. Туман неторопливо расползался, прячась в укромных местах, тучи порвало, и они вереницей потянулись над гребнями гор, оставляя на высоких зубцах ватные хлопья.

Вскоре даль посветлела, у горизонта замаячил клочок голубого неба.

— Как ты себя чувствуешь, Арусак? — спросил Бетал.

— Немного лучше, спасибо, — ответила она, приподнявшись на локте.

Под боком у нее завозилась во сне Гагана. Мать Приподняла бурку и с удивлением стала разглядывать кусок овчины, в которой был завернут ребенок. Она не заметила "его вчера, укладываясь в темноте.

— Это ты ее укутал, Бетал?

— Мерзла малышка. Что же было делать?

Арусак потянулась и отодвинула край его бурки. От великолепной овчинной шубы Калмыкова была отрезана вся левая пола.

— Зачем испортил шубу? — в голосе матери звучала невысказанная благодарность. Она открыла личико спящей Гаганы и поцеловала ее в щеку.

Только сейчас увидел Бетал, как измучена Арусак. Лицо. ее почернело, обветренные губы потрескались, на щеках горел лихорадочный румянец.

Он невольно залюбовался ею, хотя Арусак и нельзя было назвать красавицей.

— Смогу ли я, Бетал, когда-нибудь отплатить тебе за все добро, которое ты для меня сделал? Замучила я всех вас.

— Оставим это, — сказал Калмыков. — Ты вела себя молодцом.

…Перед ними лежала дорога на Хевсур. Теперь, когда далеко позади остался казачий сторожевой пост и все страхи минувшей ночи, люди чувствовали себя бодрее, увереннее, посмеивались над собственными злоключениями и над обманутыми казаками.

— Уши отморозят, пока дождутся «красных комиссаров», — шутил Орджоникидзе.

— Неизвестно еще, что нас ждет впереди, — возразил Калмыков, разжигая костер. — Враг хитер, и кто знает.

Но его опасения мало кто разделял.

Нургали, сбив набекрень свою лохматую шапку, так что она почти закрывала ему левый глаз вполголоса напевал песню. Правый глаз его весело поблескивал из-под папахи. В песне не было слов;— во всяком случае, он их не произносил и старательно выводил одну мелодию, которая то напоминала исламей, то еще что-то очень близкое и знакомое.

Весь вид проводника говорил о хорошем его настроении. Да и как не радоваться человеку, выполнившему трудное и опасное дело и оправдавшему надежды, которые на него возлагали.

…Они были уже в пути, когда примерно в полуверсте Калмыков увидел казаков. Он вскинул к глазам бинокль.

— Казаки. Те же самые… — с тревогой сказал он.

Отступать было некуда. Никто из них не согласился бы возвращаться назад той же дорогой, по которой они с таким трудом пришли сюда ночью.

— Ну что ж. Покажем им, кто такие красные комиссары! — сказал Григорий Константинович. — Приготовиться!

Казаки их пока не замечали. Решено было подпустить их поближе и открыть огонь.

Женщин отвели в безопасное место. А сами укрылись за камнями у. обочины едва заметного ненаезженного проселка.

Казаки ехали безо всякого охранения, беспечно растянувшись по ущелью.

Калмыков взял на прицел есаула.

Три выстрела раздалось одновременно. Есаул упал с лошади. Нога его застряла в стремени, Тело неестественно изогнулось. Лошадь, заржав, встала на дыбы и понесла.

Вторым залпом они уложили еще трех белогвардейцев, остальные, увидев, что их командир убит, повернули назад и вскоре скрылись за поворотом дороги, бросив тела погибших на произвол судьбы.