Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [42]

Так что и ему тоже следовало соблюдать осторожность. Однако и в нынешнем своем положении он ни в коем случае не мог и не хотел отказаться от встречи с людьми, участвовавшими в Вольском восстании.

Сегодня же он окончательно решил пойти к ним.

…Солнце неторопливо опускалось за горы. Последние лучи его косо скользнули по пещере, где жили Бетал и его друзья, и ударили в противоположный склон ущелья.

Освещенный солнцем по грудь, Бетал стоял у входа в пещеру. На лице его блуждала улыбка. То ли от этих нежарких солнечных лучей, озаривших на мгновение его всегда затененное скалой каменное пристанище, то ли по другой какой причине. Наверное, поэтому на предостережения Исмела он отвечал шутливыми фразами.

— Нет, Бетал, по лицу не узнаешь, что у человека на сердце. Ты говоришь: «Человек с такими глазами не может совершить подлость». Нельзя ничего узнать по глазам. Выдаст он тебя — и делу конец. А как поведут в Сибирь со связанными железной цепью руками и ногами, вот тогда узнаешь. Молод ты еще.

Бетал жмурился от солнца и твердил свое:

— Я верю ему. Он, должно быть, хороший человек. Это видно.

— Пусть лучше разойдутся ваши дороги. Не связывайся с ним, парень. Я, правда, не видел его лица, но лучше не доверяться чужим. Все бурлит нынче на земле — ничего не поймешь, где добро, а где зло…

— Если не видел, смотри, — сказал Калмыков. — Он идет сюда. Из зарослей терновника показались Киров и его проводник. Исмел неохотно поднялся и ответил на приветствие, не спуская настороженного взгляда с русского гостя.

…За весь вечер Исмел ни разу не раскрыл рта, за исключением тех случаев, когда ему задавали вопросы. Отвечал он односложно и снова замыкался на все замки. Понадобилась еще одна встреча с Кировым, чтобы недоверчивый старик тоже проникся доверием к Миронычу. В конце концов лед растаял, и Исмел признался Беталу, что русский ему «по душе», что это человек, которому, по выражению старика, «можно доверить собственную голову».

Случилось «примирение» Исмела с Миронычем так. Кармов, проводник Кирова, уехал, и Мироныч остался в палатке один.

— Нехорошо, — сказал Калмыков. — Разве кабардинский обычай позволяет, чтобы он сидел там один и мы не пригласили его к себе?

Другие чабаны поддержали Бетала, только Исмел, от которого, как от старшего, Зависело окончательное решение вопроса, демонстративно молчал.

Прошла еще одна ночь. Киров по-прежнему был в палатке в полном одиночестве.

Наутро, когда обитатели пещеры завтракали, Исмел сказал:

— Некрасиво. Не по-кабардински. Идите, приведите русского.

После того как Киров пришел в пещеру, Исмел еще целый день продолжал приглядываться к гостю и ничем не выказывал своего отношения к нему. Словно бы Мироныча среди них и не было. Но на следующее утро старика словно подменили.

А случилось вот что. Накануне чабаны допоздна засиделись за разговорами и утром проспали. Первым проснулся Исмел. Открыв глаза, он увидел широкую спину русского гостя, который деловито возился с чем-то у очага. Исмел сбросил с себя бурку, которой укрывался, встал, подошел к Кирову. Тот жарил мясо на шампурах, изготовленных из кизиловых прутьев. Рядом стоял почти полный котел с исходящей молочным парком аппетитной пастой[27], сбоку, на огне, закипал калмыцкий чай.

Старик даже побелел от гнева. Подошел к спящему под буркой Беталу, сердито пнул его ногой. Остальных разбудил тем же неделикатным способом и даже постаскивал с них бурки.

— У вас есть хоть капля совести? — яростно шептал он по-кабардински. — Опозорили мои седины. Где это видано, чтобы гость завтрак готовил, а хозяева дрыхли без задних ног?.. Может, вам хочется, чтобы обо мне позорную песню сложили?

Возмущению его не было предела. С тех пор чабаны стали осторожнее. Стоило Кирову чуть свет пошевелиться, как кто-нибудь тут же вскакивал и принимался за стряпню.

Следующее утро окончательно примирило Исмела с Миронычем. Во время завтрака, когда все молча и деловито ели, на крутизне, довольно далеко от пещеры, показались два тура. Они резвились на солнце, прыгали с уступа на уступ, словно демонстрируя свою ловкость и силу. Исмел побежал в пещеру и вынес свою двустволку.

— Держи, Бетал, — протянул он Калмыкову ружье. — Твои глаза зорче моих.

Бетал не успел прицелиться: Киров положил на ружье руку.

— Может быть, не надо? — мягко сказал он. — Жаль уничтожать такую красоту… Мы ведь не умираем с голоду!

Калмыков покраснел, опустил ружье и бросил быстрый взгляд на Кирова. Ему отчетливо вспомнился другой случай. Очень давно это было. Его отец Эдык, прицелившись в диких голубей, вдруг раздумал стрелять. Бывает, очевидно, в жизни любого охотника такой момент, когда он вдруг поймет бесцельность и даже преступность убийства животного.

Все чувствовали себя неловко. А Исмел подумал: «Человек, который пожалел зверя, плохим быть не может. Есть у него и честь и совесть. Да простит меня аллах, чуть не взял грех на душу!..» Вскоре об этом случае знали уже и чабаны соседних кошей, и не было конца рассказам о русском госте, который приехал, чтобы взобраться на Ошхамахо. От передачи из уст в уста рассказы эти, затевавшиеся по обыкновению вечерами у пастушеского костра, расцвечивались все новыми красками, обрастали новыми подробностями.