Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [40]

— Свет велик, дорогой. Найдешь убежище.

— Почему я должен прятаться от одного человека?

— Разве в этом смысл — один или два? А если он плохой человек? Лучше бы тебе уйти… — не сдавался старик.

Бетал натянул на ноги гуаншарики, завязал тесемки и глянул снизу вверх на стоящего перед ним Исмела.

— Пойдем, ты покажешь мне его. Раз он пришел проглотить меня, должен я на него посмотреть или нет?

Исмел отрицательно покачал головой.

— Нет. Так дело не пойдет, сын Калмыковых. Послушайся меня, старика, уходи, пока не случилось беды. Разве тебе известно, что он не привел с собою казаков? Здесь — горы. Туман вокруг. Уходи.

Бетал беспечно засмеялся.

— Не хватало еще, чтоб из-за меня они притащили сюда войска! Много чести одному Калмыкову…

— Никто ничего не знает, — упрямо твердил Исмел. — На все способны эти бешеные собаки.

— Наши предки говорили, Исмел: «Не умирай, пока не заглянешь в лицо врагу». Я иду. Я должен посмотреть на него, а там — будь что будет!..

Он вышел из пещеры.

Исмел с беспокойством прислушивался к звукам его удалявшихся шагов.

— Возьми хоть ружье с собой! — крикнул старик вдогонку.

Уже из зарослей донесся ответ Бетала:

— Никогда не показывай первым, что у тебя за душой! — и это говаривали наши предки.

Разумеется, он немного рисовался, в глубине душе сознавая, что поступает более чем неосторожно.

Время было трудное, неспокойное. Один необдуманный шаг — и прощай, свобода. Но юность беспечна. И неудержимы ее порывы. На крыльях смелости устремляется она к своей цели путями подчас необъяснимыми, лишенными логики и далекими от здравого смысла и осмотрительности, свойственных мудрой зрелости.

Тут главное — сердце и чувство, а не рассудок. И Беталу Калмыкову, натуре порывистой и горячей, такая страстность и бесповоротность решений была присуща больше, чем кому бы то ни было.

Вот и сейчас он отдавал себе отчет в том, чем могла кончиться его затея. Тюрьмою, ссылкой, Сибирью. И все-таки шел.

Мужество, храбрость — эти качества ценились в народе превыше всего. Только сильный и отважный человек достоин признания и уважения. Так рассуждал и с этим жил Калмыков.

Он давно уже успел пожалеть, что послушался Исмела и ушел из долины Билимуко в день восстания. Он не мог простить себе, что находился в безопасности, в то время как его соплеменники оказались перед жерлами пушек.

Петлявшая внизу среди валунов тропинка выводила к реке. Подойдя к тому месту, где они обычно запасались водой, Бетал заметил белую палатку, едва видневшуюся среди кустов терновника.

Он остановился.

«Если Исмел неправ и этот пришелец не таит камня за пазухой, то почему он поставил свой шатер именно здесь? Там, где мы берем воду? Разве не лучше место под прикрытием скалы? Или на зеленой, заросшей травой поляне? Нет, Исмел говорил правду. Человек, поселившийся у воды, знает, что здесь чаще бывают люди, и он увидит всех, кого пожелает. Он выслеживает кого-то. Может быть, и меня. Что же мне… действительно следует уходить?..»

Однако желание увидеть таинственного незнакомца пересилило. Бетал подошел к палатке и громко сказал:

— Салам алейкум!

Из палатки сначала высунулась мужская голова, потом вылез и ее владелец.

— Алейкум салам! Будь гостем, коли пришел!

Бетал, оказывается, знал этого человека. Он был родом из селения Кармово, носил такую же фамилию — Кармов — и принадлежал к роду, старшие представители которого были непрочь называться уорками.

Встреча мало обрадовала Калмыкова. Теперь он начинал убеждаться, что подозрения Исмела имели достаточное основание.

— Слышал я, что не очень нуждаешься ты в гостях, — сказал Бетал.

Кармов прищурился. Смерил собеседника презрительным взглядом и криво усмехнулся.

— Слава аллаху, гостей хватает!

— Где же твой гость?

— На речке, там, в низине, — неохотно ответил Кармов. — Клянусь, не знаю, откуда берутся такие, как он. Чудак. Когда поднимались сюда, увидел он, как у какого-то голодранца арба сломалась. Ни шагу не ступил дальше, пока не помог починить арбу. Целый день на это потратил. А мне, как проводнику, в день всего два целковых платит. Сказал я ему однажды, что зря с ним провожу время, бездельничаю. «Не горюй, — говорит, — плату накину». Ну и замолчал я. Чудной человек. Как прибыли сюда, ступеньки там у речки рубит. «Скользко, — говорит, — в дождливую погоду кто-нибудь оступится, убиться может, когда по воду пойдет…». Ему-то что за дело? Ну, положим, убьется?.. Не он же. Удивительный человек… Отродясь не видал я таких…

— Кто он?

— Русский. А кто — не знаю. Попросил привести его к Ошхамахо. Ну я и привел. Вроде хочет на вершину подняться.

А туда ведь еще никто не ходил. Но этот сумеет. Сам аллах пособит ему.

— Не говорил он, откуда прибыл?

Но Кармов, не отвечая на вопрос, все продолжал перечислять достоинства русского:

— Должно быть, и родители его добрые люди. Три дня я с ним, а он услужлив, как младший брат. И все успевает, все может. Сам одежду латает, сам стряпает, сапожничает. И все так ловко, от души… — Кармов облизнул губы. — Конечно, не все русские как он. Иным только попадись в недобрый час — обведут и выведут, в порошок сотрут.

Калмыков слушал с двойственным чувством: то ему казалось, что Кармов говорит искренне, то он не верил ему ни на грош, убежденный, что славословие по адресу незнакомца — не больше, чем искусный ход, призванный усыпить его бдительность.