Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [34]

Исмел в знак неодобрения покачал головой, поправил папаху.

— Когда бы в наши дела не вмешивались чужеземцы со своими обычаями и законами, клянусь аллахом, жили бы мы припеваючи, в полном согласии. Мы ведь один народ. Мы все — адыги[22]. Ты говоришь «кулак», а того не знаешь, что кулак рождает в человеке злобу, делает его жестоким. Кулаком ничего не добьешься. Вот ты побывал в России. Разве люди там живут, выставив вперед сжатые кулаки? Им живется лучше, чем нам, потому что они живут в согласии, хранят свою родовую честь, честь своего народа.

Бетал усмехнулся:

— В России еще больше таких, как мы. Есть и победнее нас. Мы хоть как-то перебиваемся. Ничего-то ты не знаешь, Исмел.

— Так ли? — усомнился Масхуд. — А пши Хатакшоков клянется, что мы нищенствуем потому, что русские выжимают из нас все соки!

— Пусть себе говорит! На то он и князь! А бедняки, Масхуд, везде одинаковы: русский ли, кабардинец или ногаец…

Исмел молчал, занятый тем, что выкатывал из очага хворостинкой тлеющий уголек и, как только он угасал, тут же закатывал его обратно. Видно было по его лицу, что он хочет заговорить, но никак не решается и словно выжидает чего-то, вспыхивая и остывая, как тот уголек, с которым он продолжал возиться. Наконец он не выдержал — сломал прут и, отбросив обломки в сторону, медленно, будто взвешивая каждое слово, начал:

— Клянусь аллахом, никто не сумеет устроить, чтобы в этом мире не было богатых и бедных и чтобы все были равны, как зерна в колосьях. Люди похожи друг на друга лишь в утробе матери. Или когда они мертвы. Вот ты сам сказал, что у россиян много бедных. Допустим, я верю. Значит, бедного везде обманывают? И в России, и в Турции обманывают? И в Кабарде? — и сам себе ответил. — Обманывают потому, что бедняка легко обвести вокруг пальца. Вот наша беда. Не поддавались бы мы обману, и участь наша была бы лучшей. А кулаками мы ничего не добьемся. Не надо поддаваться обману — и все. Я так скажу.

Исмел пошарил рукою вокруг, ища хворостину, потом, видимо, вспомнил, что выбросил ее, и продолжал, понизив голос:

— Помнишь, Масхуд, как вы все послали меня на сход в Нальчик? Не рассказывал я раньше — совестно было… Да уж ладно, теперь расскажу…

Ну так вот, сел я, значит, на лошадь и поехал в Нальчик. Зачем еду — не знаю. Что делать там буду — не знаю. Приехал. Захожу в такую большущую кунацкую, где стульев стояло больше, чем у всех нас пальцев на руках и ногах.

Оробел сразу: все князья и уорки Кабарды там сидели. Увидели они меня. Сам Клишбиев, а после — Мудар Анзоров и Агурбек Исламов руку мне пожали. Сижу, дивлюсь: «Интересно, что же такого совершил я, старый бедный чабан? За что мне такая честь от богачей?» Однако ничего в своей жизни не могу вспомнить. Ни смелости никакой, ни геройства не совершал… — старик почесал в затылке, слегка сдвинув лохматую свою шапку на лоб. — Да… еще позабыл: когда явился я в слободу, коня моего завели в конюшню самого енарала Шипшева, а меня накормили досыта и спать уложили в богато убранной комнате… Ну, так вот, сидел я, значит, до заката среди самых высоких людей Кабарды и ни слова не разбирал из того, что они говорили, потому что говорили они на языке неверных… Одно понял я — о Зольских пастбищах шел разговор. Ругались, спорили. Как стемнело, отвели меня снова в дом для проезжих. Гостиницей называется. Опять же — в комнату с дорогими коврами. Верите, в жизни не видывал я такой постели, — белее снега. Однако слушайте дальше.

Хозяйка-матушка[23] разобрала постель. Как ушла она, я подушку примял, чтобы думали, будто спал я на ней, а сам постелил бурку на пол да и лёг себе. На постели непривычно: больно уж чиста, еще выпачкаешь, не приведи аллах!

Кто-то не удержался от недоверчивого восклицания. Исмел строго посмотрел на провинившегося, который осмелился перебить старшего, но ничего не сказал и повел свой рассказ дальше:

— На рассвете встал я пораньше, чтобы матушка не увидела, что спал на полу, — и опять на сход. Долго сидели. Господа снова спорили, чуть дело до кинжалов не дошло. Вот тогда-то сын Клиш-биевых и обратился ко мне: «Русские власти требуют с нас, Исмел, кабардинских коней. А мы не сможем их дать, если не построим на Золке несколько конных заводов. Об этом мы и просим у царя-императора, и ты от имени приславших тебя сюда односельчан должен подписать это прошение». И протягивает мне бумагу. Что оставалось делать? Обмакнул я палец в чернила и приложил к бумаге. Разве знал я, что бумагой той отнимают у нас коннозаводчики Зольские пастбища? Видит бог, не знал. Вот как, братья, обманули меня, старика. Потому и говорю я — нельзя поддаваться обману! А на кулаках мы никому ничего не докажем. Мы все кабардинцы, все люди одной веры, и должны договориться по-хорошему. И пусть чужеземцы не путаются у нас под ногами…

Старик замолчал и несколько минут неподвижно смотрел на догоравший костер. Потом беспокойно оглядел лица своих слушателей, тоже хранивших молчание, и неохотно добавил:

— Как подписал я прошение, которое дал мне Клишбиев, так сразу и заботиться обо мне перестали. Коня мне привели из конюшни енарала Шипшева, покормить меня на этот раз позабыли, а в комнате с коврами пировал с коннозаводчиками Мудар Анзоров… Этот незаконнорожденный даже не предложил мне садиться за стол. Чуть не лопнул я тогда от злости. «Так тебе и надо, когда ты глуп», — сказал я себе, сел на лошадь и поехал домой. Нет правды на свете.