Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [26]

— Как это «не голодный», коли с утра не ел?..

— Ураза[20] держу, как ты, дада, — шутил Бетал.

— Эх, что мне с тобой делать, — вздыхал истопник и вставал жарить мясо. За едой и разговорами он оттаивал, и все снова становилось на свои места.

Иногда спрашивал Бетала:

— Ты сегодня все тринадцать печей растопил?

— Все, дада.

— Было бы их поменьше, что ли… Или уж побольше. А то — тринадцать!

— Разве не все равно?

— Нет, Бетал, есть разница: не правится мне это число — тринадцать…

— Почему?

— Несчастливое… Примета есть. На себе я испытал… Паровоз покинул двадцать пять лет назад, а как сейчас помню… Тринадцатого марта… А когда обходчиком служил, о шпалу споткнулся, ногу вывихнул… тоже тринадцатого, только — августа. И старуха моя приказала долго жить — тринадцатого… апреля.

Бетал недоверчиво покачал головой.

— Ты сам, дада, тринадцатого декабря пустил меня ночная смена… вагон грузить, шабашка работать. Ничего же не случился?..

— Не смейся. Нельзя над этим смеяться. Мало ли что может быть… Да и не нравится мне вовсе, что ты ночами работаешь. Всех-то денег не заберешь, а неровен час упадешь с мешком муки или другой какой ношей. Что тогда? Лучше уж сам себя сбереги, тогда и другой тебя пожалеет. Купец, на которого ты спину гнешь, не сжалится, не таковский…

Беталу вспомнилось, как это было. Маленький, толстый человек, купец первой гильдии, нанимавший его на ночную погрузку, насмешливо щурясь и меряя фигуру Бетала оценивающим взглядом, говорил: «Смогешь десять шагов пройти с мешком под мышкой — возьму! А не смогешь — проваливай!»

Бетал молча схватил мешок с мукой и, слегка изогнувшись и прижав мешок к правому боку, зашагал к вагону. До вагона было гораздо больше, чем десять шагов, однако он подошел почти вплотную к открытой двери теплушки и швырнул туда тяжелый груз.

Купец не поверил своим глазам и несколько минут стоял, разинув рот, с довольно глупым видом.

— …Ты сильный, Бетал, — продолжал между тем Митроха, — но не растрачивай свою силу зазря. Знаю я, — жестом остановил он готового возразить юношу, — нужда тебя заставляет днем печи-растапливать, а ночью мешки таскать… И все же сберегай здоровье…

Однако Беталу «жалеть» себя особенно не приходилось. Заработков его едва хватало на еду и одежду, а ведь надо было и о семье подумать. Он знал, что не раз еще спросят соседи его отца Эдыка: «А шлет ли тебе сын гостинцы из России?» И если мог отец похвалиться сыновним подарком, честь и хвала такому сыну, если ж нет, — бог ему судья: стало быть, вырос ленивым и неблагодарным.

И об этом любил поговорить старый Митроха.

— Помогать отцу с матерью — самим богом заповедано, — поучал он Бетала. — Вот я, к примеру, с шести лет отцу в помочь был. Еще ноги нетвердо ставил, а уж трудился не за страх, а за совесть. И ты — молодец. Правильную линию держишь. Человека труд закаляет. Погляди хоть на господ наших. Сами-то хилые, немочные, а дети их и того хуже. Чуть ветерок потянет — сразу в постель. А рабочий человек не таков. Взять хоть меня. Чахоткой болел? Болел. А выдюжил. Живучий, значит. Кости у нашего брата крепкие…

Он не договорил и, слегка склонив голову набок, стал прислушиваться.

— Посторонись! — донесся со станции резкий, повелительный окрик. — Посторо-о-нись!

— Снова пригнали, — вздохнул старик.

— Кого?

— Ссыльных… революционеров, стало быть. Крепкие душой люди, сынок. Пойдем, посмотришь на них…

Когда Бетал и Митроха подошли к дебаркадеру, более сотни закованных в кандалы каторжников, звеня железом, медленно шагали вдоль путей. Нестройная серая масса их колыхалась из стороны в сторону. Сопровождавшие их верховые казаки теснили толпу лошадьми, в воздухе стоял сухой, неприятный посвист нагаек. Среди толпы, судя по приглушенным возгласам и рыданиям, были близкие, родственники и знакомые осужденных.

— Сторо-о-нись! — снова послышался злобный голос жандармского офицера.

Неожиданно рядом с Калмыковым выросла фигура Родиона Михайловича.

— Смотри, Бетал, во все глаза. Смотри и запоминай…

…Окрики, удары нагаек, плач женщин и детей…

Политических согнали в угол большого станционного двора. Долго еще над колонной оседала пыль. Серая пыль, серые лица и одежда. Но странное дело: эти закованные в железо люди не оставляли впечатления подавленности. Они стояли с гордо поднятыми головами, открыто и смело глядя на своих конвоиров, на скорбную притихшую толпу. И в глазах их не было ни смятения, ни страха.

— Эти люди — богатыри, — шепнул Беталу Родион Михайлович. — Они как ваши нарты, потому их и сковали цепями.

К ссыльным никого не допускали. Какая-то женщина с малышом на руках, плача, умоляла жандармского офицера:

— Ради бога, позвольте, там мой муж… позвольте… только маленький узелок…

— Нельзя! Не положено! — заученно отрезал он, даже не взглянув на женщину.

— Тут только продукты, господин офицер, — продолжала она, — дозвольте уж…

— Сказано тебе — нельзя!

Бетал подошел к женщине, тихо спросил:

— Котора твой муж?

Она благодарно всхлипнула:

— Вон тот, высокий. Возле дерева стоит.

Бетал взял у нее узелок и быстрым шагом направился к осужденным. Жандармский офицер преградил ему путь, взмахнул плетью.