Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове) - [25]

И ему ничего не хотелось. Одинокий, уставший от жизни, всеми забытый, он тихо и незаметно угасал, словно по инерции продолжая делать свое нехитрое дело.

Если ему не спалось и не лежалось, он молча сидел на топчане, безразличный и равнодушный ко всему на свете, и, близоруко щурясь, разглядывал паутину, темневшую по углам.

Теперь он неузнаваемо переменился. Молодой задор и энергия Бетала будто встряхнули старика. Он постоянно с чем-то возился, испытывая явное удовольствие от того, что не сидит сложа руки. Починил скрипучую колченогую табуретку, разобрал и снова сложил давно дымившую печь. А когда это не помогло и дым по-прежнему проникал под своды их жилья, — раскидал по кирпичику и трубу, а потом сложил ее заново.

Митроха и сам чувствовал перемену в своем настроении и охотно повторял горскую поговорку, услышанную нм от Бетала: «Вошел в самого себя, как кинжал в ножны».

Однажды утром Калмыков сказал ему:

— Сегодня, дада, надо баня идти….

— «Дада»? — переспросил старик. — Это на каком же таком языке?

— На кабардинском.

— А что ж оно значит?

— По-нашему — «дада», по-вашему — «деда», — улыбаясь, ответил Бетал.

Истопник покачал головой, как бы чему-то удивляясь, и, верный своей привычке изредка пофилософствовать, пустился в рассуждения:

— Видишь, как получается… все хорошие слова на свете друг на дружку похожи. «Дада» ли, «деда» ли смысл един. Или, к примеру, слово «мать». Самое что ни на есть доброе слово. Слыхал я его на разных языках — и похоже. Неспроста ведь. Что у одного народа хорошо, то и у другого славно… От одного к другому хорошее-то передается. Понял, что ли?..

Бетал кивнул. Митроха пригладил бороду.

— То-то. У каждого слова свой смысл. Его понять надо.

Бетал все больше привыкал к старику. Из его рассказов он уже знал, что тот всю свою сознательную жизнь провел на железной дороге. Да и родился на какой-то узловой станции, названия которой Бетал не запомнил. В молодости Митроха был кочегаром на паровозе. С годами угольная пыль, недоедание и простуды сделали свое дело — он заработал чахотку и вынужден был уйти с паровоза. Несколько лет служил путевым обходчиком. Болезнь как-то приутихла, отпустила его. К старости он стал слаб на ноги, не мог долго ходить, и его перевели в истопники, поселив тут же, на станции.

Внешне он был похож на любого другого русского работягу, ничего не видавшего в жизни, кроме нелегкого труда ради куска хлеба. Пожелтевшие на висках спутанные седые волосы, окладистая широкая борода и прищуренный взгляд из-под белых бровей. К этому надо добавить непомерно длинные жилистые руки с большими узловатыми пальцами и шершавыми бугристыми ладонями. Натруженные, работящие руки. Вот и весь Митроха, один из тех, на ком держалась, по его словам, «матушка Расея».

Вся жизнь и вся радость старика заключались в железной дороге, к которой он прирос сердцем за долгие годы.

— Дело наше тяжелое, — говорил он Беталу в те дни, когда на него вдруг нападала словоохотливость. — Шумное… Ты — горец, тебе, понятно, весь этот грохот в диковинку. Вот и спишь, чую я, непокойно: паровозишки-то гудят, будят не ко времени… Возьми, к примеру, мужика, ему дорога в тягость. Опять же — в вагоне нипочем не уснет. А мы люди привычные… Заберешься, бывало, на полку и дремлешь. Колеса стучат, вагон, ровно люльку, качает, убаюкивает тебя. Чего еще надобно? Душа отдыхает. А уложи меня где-нибудь посереди степи, — глаз не сомкну. Тишина одолеет. Хоть бы какая железка задребезжала. Привыкли мы, брат, к железному звону. А привычка — она вещь великая… Стар уж я стал и помру скоро, а все мне кажется, что и после смерти паровозные гудки буду слышать…

Бетал сделал протестующий жест.

— Ничего тут не попишешь, — продолжал старик, — помру я, наверно, скоро. Одного только хочу — пусть положат меня не на кладбище, а возле путей… На кладбище тихо, а я тишины не люблю…

Митроха помолчал, посопел в усы, видимо, решив, что напрасно затронул столь мрачную тему, и заговорил вдруг совершенно другим тоном, засматривая Беталу в глаза:

— А знаешь, дружок у меня был. Федором звали. Машинист — что надо. И так к паровозу привык, что и ходил, как паровоз, — с шумом. Идет, бывало, и отдувается: «Пуфф-пуфф, пуфф-пуфф».

Бетал улыбнулся.

— Так его «пуфф-пуфф» и дразнили. Уж если один раз обсмеют тебя по какому-либо случаю, всю жизнь от. надсмешки проходу не будет… Вот и я к старости стал Митрохой. Так-то. Жизнь, брат…

Когда Митроха заводил речь о жизни, Бетал слушал с особым вниманием: начинал старик обычно с пустяков, а потом рассказывал немало интересного и поучительного.

Временами он подолгу молчал. Сидел на топчане, уставившись в одну точку, и не притрагивался к еде. Кто знает, какие мысли бродили тогда в его голове?..

Бетал не мешал ему молчать и выполнял один всю работу. У них давно уже все было общим — и деньги, и еда, поэтому, когда Митроха впадал в свое созерцательно-молчаливое настроение и забывал о еде, Бетал тоже считал своим долгом поститься. Старик приходил в себя, спрашивал:

— Ты почему не ешь? Приготовь мясо и подкрепись… Голод, он, брат, не тетка!

— Я не голодный, — отвечал юноша.